Эрик Сунд - Слабость Виктории Бергман (сборник)

В том же возрасте она предала своих отца и братьев.

Теперь Мадлен взрослая женщина, и на ее совести много жизней.

Гила Беркович прислушалась, ожидая звука шагов, но было еще тихо. Только ветер в деревьях и мертвецы под землей. Еле слышные стенания.

– Голодомор, – пробормотала она, плотнее запахивая на себе пальто с белым крестом.

Перед внутренним взглядом потоком пронеслась вереница образов. Иссохшие тела, лица с ввалившимися щеками. Мухи на останках свиньи, а вот ее отец сидит за обеденным столом с серебряной вилкой в руке, и на белой тарелке лежит голубь. Отец ел голубей, а сама она ела траву.

Голодомор был искусственно устроен Сталиным, это организованное массовое убийство унесло жизнь ее матери. Ее похоронили за пределами города, но могилу разрыли голодные толпы – тех, кто умер недавно, можно было съесть.

Нацисты во время войны шили перчатки из человечьей кожи и варили мыло из целого народа, а сейчас эти вещи выставляют в музеях – можно посмотреть на них, заплатив за вход.

Все больное попадает в музеи.

Если она больна, то больны и другие. Она спрашивала себя, случайно ли приехала в Данию, где чаще, чем в других странах, находят забальзамированные естественным образом трупы. Мертвецу просверливали дыру в черепе, чтобы выпустить злых духов, а потом опускали его в болото.

А недалеко от Бабьего Яра есть пещерный монастырь с мумиями монахов, которые затворились в тесных норах, чтобы быть ближе к Богу, и которые лежат теперь в стеклянных витринах, и тела их – как тела маленьких детей. Они покрыты тканью, но скрюченные руки торчат наружу. Иногда какой-нибудь мухе удается забраться под стекло, и она ползает по пальцам, питаясь тем, что осталось. Трупы в темных пещерах – музейный объект, и цена за то, чтобы поплакать над ними, равна цене восковой свечки.

Послышались шаги – медленный, но решительный стук каблуков по камням. Это означало, что жить ей осталось всего пару минут.

– Конец, – по-русски прошептала она. – Иди ко мне.

Она подумала о своем произведении. У нее не было объяснений ни тому, что она сотворила, ни тому, зачем она сотворила. Искусство само творит себя, необъяснимое, изначальное.

Оно – Творение, детская игра, освобожденная от конкретной цели.

Если бы она не видела смерти братьев во рву Бабьего Яра, если бы ее мать осталась жива и не ушла во время великого голода, она никогда не принудила бы двух братьев-казахов убить друг друга голыми руками и не смотрела бы на их схватку, одетая как ее мать, настоящая еврейка.

Мамзер – это название всего, что она делала. Мамзер – это сожаление, это изгнание, это жизнь и смерть одновременно, застывшие мгновения того, что упущено.

Быть взрослым – это преступление против собственного детства и в то же время отрицание Творения. Дитя не имеет пола, а бесполость ближе к изначальному. Понимать, какого ты пола, есть преступление против Творца всего сущего.

Я насекомое, думала она, слушая шаги у себя за спиной. Шаги замедлились, а потом совсем прекратились. Я многоногое, мириапод, меня нельзя объяснить. Тот, кто поймет меня, должен быть столь же болен, как я. Нет никакого анализа. Предайте меня этой стонущей земле.

Она уже ни о чем не думала, когда пуля пробила ее склоненную голову, но мозг успел зафиксировать шум и хлопанье крыльев, когда птицы взлетели в ночное небо.

Потом – темнота.

Выйдя из воды и вытершись, она еще несколько часов просидела на берегу озера. То, что умещалось в маленьком замкнутом помещении, расплылось теперь по площади в сто квадратных метров, если не больше. Сначала было похоже на кувшинки, теперь же в темноте виднелись только одиночные вкрапления.

Кое-какие бумаги прибило назад, к берегу. Может, непонятные тексты из какой-нибудь книги, может, фотографию из газеты или записи о Гао Ляне или Солес Эм Нат.

Потом будет весна, и эти бумаги тоже растворятся в песке или на дне озера.

Когда она ехала назад через поселок, снег перестал. Не удостаивая дома даже взгляда, она сосредоточилась на дороге, которая вилась через лес, уходя на юг.

Скоро снег исчез с дорожного полотна, хвойный лес сменился смешанным – березы и клены чередовались с соснами и елями. Ландшафт стал более плоским, грузовик летел по асфальту, как перышко.

Она оставила тяжесть позади, и теперь колеса вертелись быстрее. У нее больше не было багажа, который надо тащить с собой, а если подумать, то у фирмы по прокату машин есть филиалы по всей стране, так что при желании можно оставить грузовик в Сконе.

Она чуть превышала допустимую на сельской дороге скорость, но не потому, что куда-то торопилась. Сто километров в час – хорошая скорость для медитации.

У нее было с собой все необходимое. В сумке – кошелек, водительские права и кредитная карточка, а также смена белья. На пассажирском сиденье с подогревом сохло мокрое полотенце.

О деньгах беспокоиться не надо, она едва тронула родительское наследство, плата в жилищный кооператив перечислялась через платежный сервис автоматически.

Она приближалась к Фагерсте. Если она продолжит ехать по шоссе номер 66, то вернется в Стокгольм в течение пары часов. А шоссе номер 68 вело на юг, к Эребру.

Она остановила машину в “кармане” в нескольких километрах от развилки.

Впереди – дом, позади – то, что было. Если она отклонится от намеченного маршрута, другая дорога приведет ее к чему-нибудь новому.

Путешествие без цели. Она заглушила мотор.

За последние несколько недель она успешно сбросила с себя свою прежнюю жизнь. Уничтожила ее, разобрала на мелкие части и выбросила то, что было не ее. Фальшивые воспоминания оказались сдвинуты, и выкристаллизовались воспоминания скрытые.

Она достигла беспримесной ясности.

Катарсис.

Она не будет больше давать имена своим способностям, не станет отдаляться от себя самой, создавая другие я. Она освободилась от всех них: от Гао Ляня, Солес Эм Нат, Трудяги, Аналитика и Зануды, Рептилии, Лунатика и Девочки-вороны.

Никогда больше она не будет прятаться от жизни, не позволит искусственно созданным персонажам брать на себя тяжелые переживания.

Все, что происходит, отныне касается только Виктории Бергман и никого больше.

Она видела свое отражение в зеркале заднего вида. Наконец-то она чувствовала себя самой собой, это не было неестественно покорное лицо, которое она носила, когда решения принимала София Цеттерлунд.

Это лицо все еще было молодым, она не видела на нем следов сожаления, следов жизни, полной мучительных воспоминаний.

Это означало, что она приняла наконец все, что с ней случилось.

Детство и юность были такими, какими они были. Адом.

Она снова завела машину и вырулила на дорогу. Километр, два километра; наконец она свернула направо, на юг. Последние сомнения оставили ее под шум черного леса, проносящегося за окнами машины.