Анатолий Арамисов - Французская защита

В зале зашумели.

Марюнас вышел к краю сцены и поднял обе руки вверх, призывая публику успокоиться.

И в этот момент сопевший рядом судья выкрикнул:

— Время!!!

Флажок на моих часах рухнул.

У стоявшего за спиной Риты молодого парня — демонстратора отвалилась челюсть, и он от неожиданности с оглушающим стуком выронил длинный кий, служащий для передвижения магнитных фигур на огромных досках в глубине сцены.

Рита вздрогнула от резкого звука и выпрямилась:

— Я сдаю партию! — заявила она судье.

— Поздно, черные раньше просрочили время! — хладнокровно ответил тот. — Оформляйте бланки!

Я расписался на своем и протянул его бывшей возлюбленной. Тонкие пальцы ее по-прежнему дрожали.

— Не огорчайся за меня, Рита! — я, улыбаясь, взял ее бланк и расписался. На секунду мой взгляд задержался на таком знакомом почерке, немного витиеватом, но строго сохранявшем свою точность на протяжении всей партии, что говорило о сильном характере его обладателя.

Зал шумел.

Я встал со стула и пошел к выходу. Темный цвет моей рубашки не мог скрыть влажных пятен пота, выступавших около подмышек и на спине. Секретарь судейской коллегии догнал меня в дверях зала, напомнив:

— Через три часа закрытие турнира и банкет! Не опаздывайте!

— Хорошо, — ответил я и вышел на улицу.

Четыре часа подряд я медленно ходил по улицам этого подмосковного городка, испытывая необычайное облегчение.

Стемнело.

Я подошел к большому зданию, где проходил турнир и заглянул в сверкающие окна банкетного зала. Участники, организаторы, журналисты, разные деятели стояли кучками, держа в руках бокалы с шампанским, и разговаривали. Мои глаза, немного привыкнув к ослепляющему свету, отыскали Риту. Рядом с ней находился Володя, что-то оживленно втолковывая моей бывшей любимой. Рита поминутно оглядывалась на вход, как будто ожидая кого-то. Я, постояв около окна минуты две, повернулся и направился в гостиницу.

Войдя в номер, быстро принял ванну и лег в постель. Нервная система знакомо зудела беззвучными покалываниями миллионов невидимых иголочек. Огромное напряжение спадало, и организм властно требовал отдыха.

Я потянулся, щелкнул тумблером настольной лампы и через пять минут крепко заснул.

…Странный звук вывел меня из состояния сонного блаженства.

«Боже мой, что это… неужели опять они — горничные с уборкой… так рано… мать их…!»

— Я сплю еще! — выкрикнул я, не размыкая глаз.

За дверью стало тихо. Я повернулся на другой бок и уже снова задремал, как стук в дверь повторился. Я открыл глаза, посмотрел в окно и молниеносно сел на кровать.

Внезапная догадка пронзила мой мозг. На улице было темно…

«Значит, это не горничная, а…»

Я вскочил и быстро оделся. Сердце мое выскакивало из груди, когда я лихорадочно поворачивал влево ключ, торчавший в замочной скважине. Я потянул дверь на себя, и она медленно открывала моему взгляду фигуру в красном платье, стоящую напротив — Рита… — теперь и мои пальцы задрожали, как несколько часов назад её.

— Можно войти? — незнакомым голосом произнесла она.

— Да… конечно… — я посторонился, и она прошла в комнату, легонько задев меня плечом.

… Я жадно целовал такие знакомые губы, и боль, что преследовала меня по пути домой в далекий памятный вечер, как будто возвращалась из небытия. Она расплывалась щемящей нежностью по всему телу, отзываясь какими-то неведомыми до этого звуками, ощущениями; то отпуская меня от себя, то вонзаясь клинком в самые глубины души, неизвестные до этих сладостных минут.

Рита ласкала меня с жадностью женщины, потратившей много лет на что-то другое, ненужное, чуждое организму её, так долго ожидавшему Любви, а вместо этого заключенному в застенки казематов однообразных будней…

Я целовал ее между красивых ног, — она стонала, запрокинув голову и вонзаясь острыми ноготками рук в мои плечи… Сладкий вкус Естества будоражил мое сознание, и в эти минуты я ЛЮБИЛ ЕЕ, забыв все годы горького ожидания, все внутренние клятвы, которые я давал себе, забыв все лишения, которые я был вынужден терпеть на пути к этому проклятому званию…

Рита шептала мне на ухо слова раскаяния, одновременно она забавно комментировала наши любовные ласки, ее «зайчишкина» щербинка постоянно открывалась мне в знакомой родной улыбке… Я трогал пальцами эту щербинку, объясняя, что только за нее когда-то давно полюбил такую недоступную девушку, а она смеялась, шепча мне, что какой же я негодяй, что не сделал сегодня победный ход в нашей партии…

— Все равно ты выиграл… ты выиграл… я дурочка… мне надо было догадаться сразу, какой ты у меня гордый… — тихо говорила она, двигаясь в такт вместе со мною…

… Я целовал ее красивую грудь, и Рита резко реагировала, когда мои губы бисеринками нежных прикосновений перемещались чуть выше набухших сосков, и гладила меня по голове нежными пальцами; крепко прижималась ко мне внизу, с расширенными глазами получая те неведомые мужчинам импульсы, когда кажется, что душа улетает куда-то далеко вверх и вот она, уже не в теле… а стремится в бездонную высь…

— Вот как это, значит, бывает… — тихо прошептала она, когда ее тело, извивавшееся дугой в таком полете души, успокоилось и блаженно замерло в расслабленных объятиях.

— А ты разве не испытывала ЭТО раньше? — ошеломленно спросил я, заглядывая Рите в глаза.

— Нет… никогда, — прошептала она, — это меня Бог наказал, наверное… за то, что я тебе тогда сказала… это ты, только ты — настоящий гроссмейстер…пусть не в этих дурацких шахматах… а здесь… со мною… здесь… в любви.

… Я целовал ее в небольшие ямочки на щеках и вытирал катящиеся из глаз слезы… Мы говорили, перебивая друг друга, и все слова как будто наполняли до краев один большой сосуд, название которому — НЕЖНОСТЬ…

…Наступило утро.

Солнце проникало через тяжелые шторы на окнах и веселыми зайчиками прыгало по паркетному полу. Я, опустошенный, лежал, закрыв глаза, и прислушивался к себе. Рита сладко сопела на соседней подушке, подложив локоть под голову. Странные ощущения испытывала моя душа в эти минуты. Я тщетно пытался возвратиться в то состояние, которое чувствовал несколько лет назад и, — не мог. Что-то новое, неизбежное, неуловимо жестокое поселилось внутри меня и, как я не старался прогнать его вон, — не получалось.

«Опустошение? Очень похоже… Ведь говорят так правильно: Цель — это ничто, движение — Всё. И что теперь? Неужели я могу постичь что-то еще, более высокое и недостижимое мне? Не знаю… думаю — вряд ли. Такое повторить? Нет… это уже будет совсем не то… совсем по-другому…» Рита зашевелилась и повернулась на другой бок. И в эту секунду я понял, что так мучает меня. Я с пронзительной отчетливостью ощутил, что тогда — в той пятнадцатиминутной поездке, а не сейчас, — вместе с ней в постели, тогда, — тесно прижавшись к куртке и вдыхая незнакомо-волнующий запах ее волос, а не теперь, — когда я могу гладить руками ее голое тело; да… именно в автобусе я был по-настоящему счастлив той завораживающей неизвестностью наших будущих отношений, тогда я наслаждался блеском ее глаз, с замиранием сердца, и тогда я ЛЮБИЛ Риту всей силой своей наивной души, на которую она была только способна… И это чувство сгорело в пламени атак многочисленных шахматных баталий, когда я, образно выражаясь, — обдирая руки и душу до крови, лез наверх по этой высокой горе под названием — титул гроссмейстера. Я поднялся на вершину за минуту до своего добровольного поражения и сам же теперь падаю вниз, потому что выше — только Небо, а Оно доступно лишь самым избранным.