Юрий Черняков - Чудо в перьях

Подъехала милиция.

— Боже мой, — хватался Радимов за голову. — Кто б мог подумать? Это мой соперник по выборам, когда я еще был префектом! Вы представляете, какой скандал? Мы ехали малой скоростью, у нас есть свидетели, а он вдруг бросился нам под колеса! Ведь правда? — обратился хозяин к зевакам. — Он такой горячий! Он мог это сделать в знак протеста!

Те, переглянувшись, стали кивать и расходиться. Но кое-кого удалось придержать для дачи показаний.

Радимов сидел прямо на мостовой, убитый горем.

— Я знаю, зачем он это сделал, — сказал он тихо. — Я знаю, что он хотел этим сказать. Тогда я обошел его всего на двести голосов. Он не без основания обвинял меня в фальсификации. Его чистая душа не вынесла несправедливости… Доктор, он будет жить?

Потом в машине он сказал мне:

— Таких, как Субботин, еще десятка два. Они будут стоять на пути моих преобразований. Пичугин этого не понимал. Но ты-то понимаешь? Я не могу останавливаться из-за какого-то Субботина! Мне этого не простят! — И указал пальцем вверх.

Месяц спустя, благодаря стараниям Цаплина, о нашем ЭПД знала вся страна. Все гостиницы, и без того всегда переполненные, были забиты желающими из разных концов необъятной Родины. Записывались на две-три недели вперед, отмечались в полночь и в пять утра.

А Цаплин все писал во все инстанции, днем и ночью, будоража великую державу, погрузившуюся в сонную апатию… В конце концов власти собрались прислать комиссию для проверки. Но предусмотрительный Радимов в ответ пригласил несколько иностранных делегаций из развитых стран, а также из Прибалтики для ознакомления и обмена опытом.

Гости поражались и восхищались обилию разряженных кавалеров и дам, без устали раскланивающихся, целующих ручки, не говоря о прочих политесах. Им казалось, что снимается кино о нравах XVIII века, и они оглядывались в поисках киногрупп с их аппаратурой.

Возражал им сам Радимов на безупречных иностранных языках, наиболее понятных для слушателей. В отличие от прочих крупных государственных деятелей, не говоря о видных военачальниках, не ступающих шага без переводчиков, он бегло объяснялся на основных европейских языках, к явному неудовольствию своих коллег из директивных органов…

Объяснял он это тем, что закончил в разное время несколько старорежимных гимназий, не говоря уже о трех университетах, два из которых были Сорбонна и Оксфордский. Окружающие недоверчиво усмехались, крутили пальцем у виска, но другого объяснения предложить не могли. Он всегда записывал эти отягчающие обстоятельства в анкеты. И, мол, вообще, я служил в белой армии!

Это бросало в пот самых матерых кадровиков, вызывало шок у проверочных комиссий, которые он доводил до коллективных истерик, но он стоял на своем, какие бы выговоры на него ни вешали, и в конце концов сформировалось мнение, что, поскольку это не приводит к неблагоприятным последствиям, а проверить эти данные нет никакой возможности, следует списать эти сведения на его общеизвестные чудачества и своего рода вызов бюрократическим замашкам, от которых, к сожалению, не до конца удалось избавиться… Ну а раз такое себе позволяет, толковали в курилках в перерывах съездов и конференций, стало быть, есть у товарища некая «лохматая рука» на самом что ни на есть Олимпе… А хозяин сопровождал иностранцев по Краю, кормил у себя в кабинете кашей из проросших зерен пшеницы и салатами из одуванчиков. В ЭПД они отправлялись без него. Там требовалось знание уже не языка, а этикета. А также следовало надевать при входе войлочные тапки, как в музее, что настраивало на благоговейное поведение.

После появления в иностранной прессе восторженных отзывов о благодатном Крае и его вожде к нам зачастили проверочные комиссии из Центра. Радимов отказывался их встречать, ссылаясь на загруженность, а в его отсутствие гостей перехватывал Цаплин, подсаживаясь в машину к председателю. Всю дорогу он рассказывал, объяснял, совал свои обращения и свидетельства…

Заинтересованные и заинтригованные члены комиссии требовали везти их прямо в ЭПД, чтобы убедиться на себе в его злополучности и подрывном характере.

Убеждались, как правило, до самого утра, пока Цаплин бегал под окнами, сжав кулаки, постанывая и завывая…

Сам ЭПД представлял собой старинное здание с многочисленными комнатенками, переходами, запутанными коридорами и подземными ходами, в которых действительно легко можно было заблудиться…

Потом, поправив здоровье, комиссанты переписывали цаплинские кляузы в свои протоколы, требуя закрытия или сноса, и благополучно отбывали с докладами… Эти незапланированные визиты сдвигали график обслуживания клиентов каждый раз не менее чем на сутки, что вызывало у очередников приступы бешенства, ибо им приходилось продлевать пребывание в гостиницах, и без того переполненных…

Это, в свою очередь, провоцировало брожение среди местного населения, поскольку ЭПД стал труднодоступным по причине явного предпочтения иностранцам и жителям южных республик. В результате участились дуэли, плавно переходящие в поножовщину. «Ну где они! Почему не подхватывают мой почин!» — терзал себя хозяин. Он потребовал открыть филиалы ЭПД и перейти на трехсменное обслуживание. Это подогрело общественный интерес. На вокзалах и в аэропортах уже невозможно было купить билеты в наш Край. Но Центр раздражали дуэли на шпагах: погибли два референта по общим вопросам. Но не это даже удручало. Протыкали их, как правило, простые граждане, не несущие ответственности за содеянное и осиротевший участок работы.

Цаплин писал о новом тридцать седьмом годе, об избиении испытанных кадров под предлогом защиты чести и достоинства.

В своих ответах и опровержениях, печатаемых машинистками днями и ночами (поскольку за Цаплиным невозможно было угнаться), Радимов ссылался на статистику, свидетельствующую о резком падении количества убийств, разбойных нападений, изнасилований и прочих преступлений против личности. Но это было справедливо лишь недолгое время… Стремление хоть одним глазком взглянуть на «Рассадник Зла», как писал Цаплин об ЭПД, сдвинувшее с насиженных мест каждого седьмого жителя страны мужского пола, быстро переросло в массовую миграцию населения. Из застуженных, озабоченных и полуголодных областей и краев нашей необъятной (и потому трудноуправляемой) Родины снимались теперь целыми семьями, заколачивали дома, продавали скотину, съезжали с квартир. Распускались колхозы и останавливались заводы.

Полки магазинов в Крае сметались в первые же часы торговли. Новоприбывших гнали с милицией, с овчарками, высылали на малую родину в телятниках, лишая прописки и работы. Но все было тщетно…