Юрий Черняков - Чудо в перьях

— Елена Борисовна! — воскликнул Лев Георгиевич. — Я просил бы вас о корректности! Мы так не договаривались… Успокойтесь, и мы продолжим.

Зина рядом со мной стала быстро переключать тумблеры и кнопки.

— А сейчас нас кто-нибудь видит? — спросил я.

— Никто, кроме Елены Борисовны. Она видит вас внутренним зрением через экран своего телевизора.

— Тогда продолжим, — сказал я, положив ей руку на колени. — Пусть скажет телезрителям, где сейчас моя левая рука. И что делает правая.

— Но это не входит в программу! — попыталась она меня оттолкнуть, но не слишком убедительно.

— Тем лучше, — сказал я.

— Зиночка, почему ты молчишь? — встревоженно спросил Лев Георгиевич. — Сейчас вы должны работать по третьему пункту, ты слышишь меня?

Зина уже ничего не могла ему ответить.

— Елена Борисовна, может, вы скажете, что там происходит? — допытывался Лев Георгиевич.

— У меня нет слов, — спокойно сказала Елена Борисовна.

И тут рука ассистентки, нашаривающая кнопки на пульте, обхватила мою шею, а ее язык затолкнул мой язык в глубь рта…

Когда наконец все камеры и мониторы включились, Зина ойкнула и юркнула под стол, продолжая приводить себя в порядок.

— Сотри помаду со щеки. И вон на кадыке настоящий засос, — устало сказала Елена Борисовна. — Ну все, мальчики, я больше не могу.

— Теперь я знаю, почему на наш любимый Край надвинулась эта грозная тень! — сказал хозяин. — Откуда эти бедствия и падение производительности труда, несмотря на растущие валютные поступления.

— Почему? — спросил я.

Мы, по обыкновению, сидели за полночь в его кабинете, правда без Цаплина, и пили коньяк.

— Мария забеременела! — сказал он, остановившись напротив меня и скрестив, по обыкновению, руки на груди.

— Значит, она не сможет вручать призы на конкурсе красоты, — разочарованно сказал я.

Я-то уже представил себе, как Мария в белопенных одеяниях надевает сверкающую корону на головку потупившейся Зиночки. Вот когда я смогу сравнить их по-настоящему.

— А ты козел, Паша! — покачал головой Радимов. — Ты что, не понял, о чем я сказал?

— Что она забеременела, — огрызнулся я. — Вы уже не первый раз, Андрей Андреевич, называете меня козлом. И в последнее время все чаще. Что смотрите? Будто я в этом виноват?

— Нет, Рома проиграл наш спор! — сказал Радимов. — Ты не раб. Ты — вольноотпущенник. Я был прав, когда уже говорил тебе это.

— Говорили, — сказал я. — Только не объяснили толком, в чем разница.

— Вольноотпущенник, чтоб ты знал, обладает всеми свойствами раба, но утрачивает покорность и стремление угодить хозяину. И потому забывает, где его место. И потому — опасен. И потому ему всегда мало дарованной свободы. Зато прибавляется зависти, про которую римляне говорили, что она не знает выходных дней.

— Марию вы всегда берегли для себя. Не для такой серой скотинки, как я. На это вы постоянно намекаете? Что я должен знать свое место?

— Именно, Паша, именно. Трансформация послушного раба в злобного вольноотпущенника происходит всегда болезненно. Ты по-прежнему предан, но уже готов ненавидеть и кусать кормящую руку. Ты должен знать, что я думаю по этому поводу. И сделать выводы. А то я начинаю тебя бояться. Раньше знали безотказные средства, без присяжных и адвокатов. Но настали просвещенные времена. Всем и все стало дозволено. Решили, что лучше позорная жизнь, чем честная смерть. Чего иного ждать от прежних рабов, утративших не рабство, но хозяев!

— А почему вы думаете, что у нее от меня? — буркнул я растерянно. (Неужели он знает?)

… — Ты меня сторонился, а сам полез к этой Зинке! — встретила меня Мария на пороге радимовского дома. — А я тоже хочу!

Я втолкнул ее в дом, и она как кошка бросилась на меня, свалила с ног, рванула сначала на моей, потом на своей груди рубашку.

— Подожди, — сказал я, лихорадочно соображая о последствиях. — Пусти, я сам… Как ты можешь… Ты же символ…

— Я не хочу быть символом! — стонала она, срывая с меня джинсы. — Ты с этой Зинкой, которая отбила у меня парня… Зачем ты надеваешь, я тебя просила? Я хочу так, хочу получить до конца все!

Это произошло в передней, прямо на коврике для вытирания ног. Потом она заплакала и положила голову мне на плечо.

— Так ты ее знаешь? — спросил я.

— Мы учились в одной школе, — всхлипнула она. — Я встречалась с Радиком, нашим учителем физкультуры. А она отбила… Я чуть руки на себя не наложила, у меня случился выкидыш, а он, сволочь, негодяй…

Выкидыш? Я внимательно все осмотрел. Так она не девственница? Вот будет разочарование для хозяина. И поди докажи, что я ни при чем…

— А Андрей Андреевич на мне жениться не хочет, — вздохнула она, когда мы перешли в гостиную и я уложил ее на софу.

— Он не способен, — сказал я. — И потом, где-то у него жена, старая большевичка.

— Ну и пусть. Я бы о нем заботилась, стирала, горчичники ставила. А спала бы с тобой. Или еще с кем. Разве так не бывает? Ну если он не может или не успевает? Или женись ты. Мне Зинка звонила, хвасталась и все-все рассказала. Что я буду ей корону на конкурсе красоты надевать. Ты ей обещал… Как ты мог? Ей корону? А мне — что?

… — Но, может, есть какой-то выход? — спросил я хозяина. — Пусть сделает аборт, и дела в Крае снова пойдут на лад.

— Жениться вам надо, вот что! — торжественно сказал он. — Хватит, прошло время секс-символов, будоражащих воображение населения и отвлекающих от решения повседневных задач! Теперь в порядке дня символ — семья! Когда соединяют свои судьбы столь молодые и любящие сердца, к тому же всем известные, в душах наступает всеобщее просветленное умиление, и все начинают как бы по-новому видеть живущих рядом, бок о бок, супругов, любя их по-новому, за умственные и нравственные качества.

— Ясно, — кивнул я. — Хотите уменьшить скандальную цифру разводов, самую большую на всю державу? А о чем вы думали, открывая здесь первый и последний, хотя и экспериментальный, дом терпимости?

— Но кто-то же должен, Паша, бежать всю жизнь, как ты сам говорил, впереди паровоза? — простонал он. — Кто, если не я? Это вы боитесь, дрожите за свою жалкую, короткую жизнь, поскольку не верите в ее продолжение. Но я-то знаю! Я-то посвящен! И потому должен, имею право, обязан рисковать, тормошить, ломать стереотипы, баламутить, пробовать и ошибаться! Мне-то чего бояться. Это вы живете одним днем, поскольку они у вас считанные! Это вы предаетесь в наслаждениях иллюзиям, будто останавливаете время, и тем счастливы, что остановили его хоть на полсекунды, никогда не признаваясь себе в этом! Но я-то другой. Мне этого не надо! Я столько бьюсь, стараюсь сделать из тебя соратника по борьбе, ибо ты тоже живешь многажды, и, как только поймешь это, сам начнешь жить как я! Так хоть поверь, если не понимаешь, Паша, родной ты мой.