Юрий Черняков - Чудо в перьях

У отца Никодима в, окне горел свет. Я подъехал поближе на своей замызганной «четверке», от которой шел пар из радиатора, и поставил ее нос к носу с «Москвичом» святого отца. «Вот так и будем с ним сидеть до утра», — подумал я, глядя на машины.

Пичугин вышел на крыльцо. Длинная белая рубаха, небольшой крест на груди. Внимательно посмотрел, ничего не сказал, только отступил на шаг в сторону, приложил палец к губам. У его преподобия дама?

— Благослови, святой отец! — Я шутовски склонил голову.

Он снова приложил палец к губам, только теперь к моим.

— Они спят, — сказал он. — Потише.

Я вошел вслед за ним. Кто — они? На широкой постели спала женщина средних лет, к которой прижались двое детей. В широкой печи потрескивал огонь.

— Ты ждал меня? — шепотом спросил я.

Он кивнул, показал глазами на дверь. Там была небольшая горенка, одной из стен которой служила печь. И потому было даже жарко.

Я скинул куртку, прижал руки к горячему беленому кирпичу.

— Приехал к тебе каяться. Или исповедоваться. Сам не знаю. И просить совета.

Он кивнул. Указал мне на табурет. Только после этого сел сам напротив. Достал бутылку водки из тумбочки.

— Ого! — сказал я. — Потребляешь? Как же сан? Раньше, помнится, ни капли. А тут запил?

— Это для тебя, — сказал отец Никодим. — Рюмку, не больше. Специально держу для таких, как ты. Чтобы свободно себя чувствовал.

Я выпил. Он убрал и бутылку и рюмку.

— А теперь меня выслушай, — негромко сказал он, подавшись лицом ко мне. — Я ждал тебя, Павел. Чтобы самому исповедаться.

— Ты? Исповедаться? Почему мне?

— Раз есть у тебя такая надобность, значит, сможешь меня понять. А когда выслушаешь меня, сам решишь: стоит ли мне рассказывать или нет. Гожусь ли тебе в исповедники? Впрочем, это я сам еще не решил…

— Так ты что, сначала сам перед всеми каешься, потом только выслушиваешь?

— С другими — я священник, чей сан сомнений не вызывает. У тебя, я вижу, не сомнения даже, а подозрения. И скажу сразу, что они правомерные.

— М-да… — сказал я. Тепло от выпитой водки растекалось по телу, расслабляя язык и мозги. Что-то не с того мы начинаем. — Валяй, — сказал я. — Выкладывай. Что у тебя на душе.

— Я уже говорил тебе, что учился в семинарии, — начал он, будто заранее подготовившись к своему рассказу. — Но меня оттуда выгнали.

— Это за что? — не понял я. — Согрешил, что ли?

— Напротив, — сказал он бесстрастно, как и начал. — Не позволил совершиться содомскому греху.

И перекрестился на икону, возле которой теплилась крохотная малиновая лампадка. Я только сейчас ее заметил и подумал: может, и мне перекреститься? Сейчас модно…

— К сожалению, этот грех был распространен среди семинаристов. Молодых они склоняли к гнусному сожительству, подступили и ко мне. Я не дался. При разбирательстве они поставили мне в вину, что я затеял драку. Это происходило ночью, когда все легли спать. До сих пор вспоминаю… Не знаю, откуда во мне взялась такая сила. Раскидал, растолкал, выскочил в коридор… Беда в том, что я узнал среди них одного нашего молодого преподавателя. Его оставили за усердие и набожность в нашей семинарии. Ко мне он был особенно ласков. Часто старался оставаться наедине, гладил меня по рукам и по щекам, говорил, что они у меня как у девушки. Я не мог отказаться, когда он вызывал меня к себе. У нас была прекрасная библиотека. Я впервые заметил именно там, как во время разбора текста отец Никодим…

— Так он твой тезка? — полюбопытствовал я.

— Имей терпение, скоро все узнаешь. Так вот, я обратил внимание, как он во время разбора священных текстов с отстающим учащимся из нашего курса тискал его под столом и прижимался, отчего тот оробел и беспомощно смотрел по сторонам, не в силах возмутиться или оттолкнуть… Отец Никодим был превосходным богословом и полемистом.

Я считался одним из лучших на курсе, и со мной он тоже занимался отдельно, поначалу не из низменных побуждений, а поскольку ему было интересно со мной спорить. Особенно много мы спорили с ним о запретном Евангелии от Филиппа, которое святая церковь не признала каноническим. Почему он не боялся, что я могу его выдать? Быть может, он видел мой интерес к запретному.

В том Евангелии есть слова: «Свет и тьма, жизнь и смерть, правое и левое — братья друг другу. Их нельзя отделить друг от друга. Поэтому и хорошие — не хороши, и плохие — не плохи, и жизнь — не жизнь, и смерть — не смерть. Поэтому каждый разорван в своей основе от начала…» Как видишь, я запомнил это наизусть. Так вот, спрашивал он меня, нельзя ли к этому добавить: зло и добро, грех и святость? Быть может, они точно так же не раздельны?

Я был поражен его дерзостью и увлечен его поиском истины вне канонов. А он продолжал: разве не прав был Фома, разве не кажется достоверной версия, будто Христос сказав: «Воздайте Богу богово, кесарю — кесарево», добавил: «А мне — мое».

Он давал мне читать на ночь неканонические апокрифы, с тем чтобы утром я возвращал их. Потом он стал приходить ко мне сам, в мою келью. И как-то, в предутренние часы, остался, забрав рукопись, сел рядом на мою постель и стал гладить. Я оттолкнул его руку.

«Разве ты не хотел испытать неразделимость греха и воздержания?» — спросил он, склоняясь ко мне ближе. Он был огромен, тяжел и очень силен. Думаю, что тогда он бы со мной справился. Но я сказал ему: «Разве насилие и самоотречение тоже неразделимы?»

Он озадачился, посмотрел на меня просветленными глазами, стал плакать, просить прощения. Но вскоре все началось сначала. Иногда он отзывал меня с уроков, но с ним невозможно было уже разговаривать, поскольку он был полностью отравлен похотью и не мог думать ни о чем другом. Однажды, когда я оттолкнул его особенно грубо, он собрал всех, кого повязал содомским грехом, и они ворвались ко мне ночью, о чем я уже рассказывал…

Меня исключили. Потом я долгие годы не находил себе места. Я скрывал, что я глубоко верующий. И как ни странно, именно среди грубых людей, занятых тяжелой работой, это проще всего было скрывать… Ведь ты не догадывался?

— Даже разговора не было, — сказал я. — Говорили, что ты с чудинкой.

— Я потому и выучился на шофера, чтобы можно было оправдать свою трезвость, — продолжал он. — Но вот я посмел позавидовать тебе и твоему положению. К тому же я был возмущен, что твою будущую жену почитали как святую. Но Радимов, я это видел, желал по-своему добра, иной раз творя зло и используя ложь. И я подумал, что только человек, прошедший через зло, но желающий творить добро, знает им истинную цену. Разве мало было святых, прошедших через грех? Творящих добро, после того как содеяли зло? Вот почему я полюбил его, и он, неверующий, погрязший в обмане и пустословии, стал для меня более христианином, чем многие истово верующие. А когда ты оставил меня на ночной дороге…