Леонид Влодавец - Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства

Дед погладил сердце, глотнул таблетку нитроглицерина, а затем пошел из столовой. Вслед за ним поспешила Александра Михайловна, а за ней — Рекс.

— Разволновали старика, — вздохнула Вера Сергеевна. — Что ты с ним сцепляешься, Аля? Он живет в другом мире, по другим законам — разве ты это не поняла?

— Ну он же сам лезет! — проворчала Аля. — Неужели, мама, я должна все терпеть только потому, что дедушке неприятны мои взгляды? Ну скажи, за что я должна его уважать? За то, что он мой прямой предок? Хорошо, я уважаю. А еще за что? За то, что он, как все вы, ради «великой идеи» терпел и не решался открыть рта? За то, что он делал свою карьеру, исполняя все, что ему приказывали? Да, он был храбр, он геройски воевал. Но война — любая война! — преступление. Он сбил двадцать с чем-то самолетов, при этом убил два десятка человек, если не больше… За что, почему — я об этом не спрашиваю, но он их убил. Всю жизнь он ничего не создавал, только убивал, готовился убивать, учил других, как убивать и разрушать. И все это ради идеи изначально неверной, в корне противоестественной, которую его приучили считать великой! Почему он ненавидит меня, которой эта идея не нравится? Я, в отличие от него, хочу создавать красивое и удобное, но трудиться на себя, а не на дядю Васю из главка, министерства или ЦК. Я готова платить налоги, но пусть мне не говорят: «Мы честно служили, а ты продаешь нас за тушенку!» Кстати, еще не известно, выиграли бы они ту войну без тушенки и ленд-лиза.

— Мы пойдем отдохнем, — произнесла Вера Сергеевна, поднимаясь из-за стола.

— Пойдем, — кивнул Иван Валентинович, глубоко вздохнув, — а ты, Алька, убирай посуду — морской закон!

Аля и Серега остались вдвоем. Был еще кот, но он спал и ничуть не мешал их уединению. Собирали чашки и носили на кухню, мыли, клали на решетку. Потом Аля протерла стол. Все это делалось молча, в каком-то напряженном состоянии.

— Вот такая у меня семья. Я чужая им, чужая — сказала Аля, садясь на диван и укладывая на колени пухлого Мурлыку.

— А зачем же ты к ним поехала?

— Ностальгия. Когда-то мне здесь было очень хорошо. До школы еще. И потом тоже. Летом здесь недалеко пруд, можно было ходить в лес, здесь даже грибы собирали. Зимой на лыжах ходили, с горки катались, на коньках по пруду бегали. Я здесь всех ребят знала, все были умные, добрые, дружелюбные. Я каждый раз сюда еду, когда мне плохо. Раньше помогало, а теперь — нет. Что-то сломалось. У них ко мне классовая ненависть. Я — буржуйка, а они — Красная Армия. Я — враг народа, а они — сталинские соколы.

— По-моему, ты сама нарываешься, — возразил Серега, — мне тебя понять легче, чем им, но и я не могу вот так от всего откреститься. Я, наверное, тоже ортодокс, только помягче. Но вот поверить в то, что двести миллионов были фанатиками — идиотами или просто трусами — не могу, хоть лопни! Если они не захотели бы колхозов — никто бы их силой не загнал. И какой бы там механизм, аппарат или ГПУ ни орудовал — черта с два это получилось бы. Оболванили, одурачили? Да ни в жисть не поверю! Сами захотели. Народ сам справедливость так понимал: хоть мало, но всем поровну, никому не обидно. Работаешь больше — получай больше. Кулак он и есть кулак. Это слово сам народ выдумал, а не Ленин и Сталин. Значит, сами мужики их и ненавидели, раз мироедами прозвали. И выселяли они их, в общем-то, сами. Какой-нибудь один Семен Давыдов, если бы за ним никто не стоял и никто его на месте не поддерживал, раскулачивать не смог бы. И сейчас, если на то пошло, то же самое. Не за то неприязнь к партаппарату, что он коммунистический, а за то, что живет лучше, чем рабочий класс. При Сталине аппаратчик жил не лучше, чем стахановец, а на местах, в районах, наверняка и похуже. И барахлиться ему было некогда, да и опасно. В момент шлепнули бы, как «разложившегося» или, по крайней мере, из партии вычистили бы. Да, Сталин всех зажал, это было — не отопрешься. Но зажал не потому, что был садист, убийца, палач-любитель или властолюбец. Он просто действовал так, как на войне. Я сам, конечно, не воевал, но батя мне когда-то говорил, что на войне иногда надо бить по своим. Читала, может быть, как на себя огонь вызывали. Окружат немцы какую-то часть, а они дают свои координаты, и начинает лупить артиллерия. Только ведь и так бывало, что огонь на себя не вызывали, а просто какой-нибудь комдив видел, что немцы где-то уже вот-вот прорвутся, а наши удержать их не могут. Если стрелять — побьешь. своих, если не стрелять — немцы какую-нибудь высоту займут и еще сотни людей наших потом погибнут. И без всякого вызова «огня на себя» просто приказывал: «Бить по такому-то квадрату!» И били. Снарядам все равно.

— Значит, по-твоему, у Сталина было нечто вроде безвыходного положения?

— Этого я не знаю. Я не говорю, что так было. Просто я себе могу представить, как могло получиться, что эти жертвы, репрессии и прочее казались всем необходимыми. Я вот еще о царе Николае вспомнил. Сейчас уж совсем ему памятник готовы соорудить. Жестоко с ним обошлись, кто спорить будет. Мерзко, когда мальчишку и девчонок — в упор, а потом еще. я штыками. Но девятое-то января тоже было: и Пресня, и Лена… И Петр Аркадьевич с пеньковым галстучком. А у нас долг платежом красен. И пошла, как говорится, эскалация: око за око, зуб за зуб.

— Вот я и хочу, чтобы этого не было! — сказала Аля. — Нужна свобода, демократия и законность. Чтоб каждый человек мог стать хозяином, а не винтиком. Чтоб ему не было страшно, что какая-то банда неспособных или не желающих трудиться негодяев отберет у него то, что он нажил или заработал.

— Да, насчет банды я согласен, хотя не знаю точно, кого ты имела в виду. Если это Мишка Сорокин и его приятели или что-то в этом роде, то, пожалуй, соглашусь. А вот если ты насчет тех работяг, которые вкалывают как проклятые, а получают слишком мало и вынуждены брать все втридорога по кооперативам… тут — нет. Если у тебя они вдруг захотят отнять что-то — не обессудь. Это не они такие, это жизнь такая.

— Страшно, хоть вешайся, — скорчила рожу Аля. — А если я не захочу отдавать?

— Значит, придется стрелять, я так понимаю. И тебе придется стрелять, если захочешь удержать свои денежки, но и в тебя начнут стрелять — это уж точно. И пойдет брат на брата. Сейчас все растолковывают, как плохо было в 30-х, а что, в 1918 лучше было? С обеих сторон — горы трупов. Жизнь стоит меньше копейки. Голодных, озлобленных на богатеев всегда больше, чем богачей. У красных оказалось пять миллионов солдат, у белых — дай Бог, чтоб миллион по всем фронтам. Что вышло — сама знаешь.

— Сейчас за красными столько не пойдет, — уверенно сказала Аля.

— А они пойдут не за, а против. Тогда тоже мало кто, понимал, что такое социализм. Шли, чтобы отнять богатство у тех, кому оно принадлежало. Честно или нечестно нажитое, а богатство. Сейчас пойдут, если пойдут, конечно, тоже против богатых. Пойдут, чтобы отобрать и жить лучше. А под каким знаменем — все равно: хоть под красным, хоть под трехцветным, хоть под андреевским. Кто бы ни победил — установит диктатуру, будет сажать, стрелять и вешать. Потому что иначе не выйдет. Это ведь не Англия, а Россия.