Стивен Кинг - Конец смены

Когда Рут Скапелли было двадцать три года, и она еще даже не начинала наращивать вокруг себя тот панцирь, который есть вокруг нее сейчас, у нее случился короткий и неуклюжий роман с не совсем честным мужчиной — хозяином кегельбана. Рут забеременела и родила дочь, которую назвала Синтия. Это происходило в Дейвенпорте, штат Айова, где она получала диплом медсестры в университете Каплан. Она с удивлением обнаружила, что стала матерью, а еще больше удивлялась, что отец Синтии — сорокалетний мужчина с обвисшим пузом и наколкой «ЛЮБИТЬ ЧТОБЫ ЖИТЬ И ЖИТЬ ЧТОБЫ ЛЮБИТЬ» на волосатой лапе. Если бы он сделал ей предложение (он не сделал), то она бы с внутренним содроганием отказалась. Заботиться о дочери ей помогала тетя Ванда.

Синтия Скапелли-Робинсон сейчас живет в Сан-Франциско, у неё замечательный муж (без наколок) и двое детишек, старший из которых — отличник и скоро закончит школу. В ее доме царят тепло и уют. Синтия очень старается, чтобы поддерживать такую атмосферу, ведь в доме ее тети, где она в основном росла (в то время как мать уже начала наращивать свой крепкий панцирь), было всегда эмоционально холодно, много обвинений и замечаний, которые обычно начинались словами: «Ты забыла…» Эмоциональная температура в основном превышала точку замерзания, но выше +7 поднималась не часто. Когда Синтия ходила в школу, она уже называла мать по имени. Рут Скапелли ничего не имела против этого; собственно, это стало для нее даже облегчением. Из-за работы свадьба дочки прошла мимо нее, но Рут прислала молодоженам подарок — радио с часами. Сейчас Синтия с матерью разговаривают раз или два в месяц, изредка обмениваются электронными письмами. На сообщение: «Джош хорошо учится в школе, попал в футбольную команду», — пришел лаконичный ответ: «Молодец». Синтия никогда не скучала по матери, потому что не было за чем скучать.

Того утра молодая женщина встает в семь часов, готовит завтракать мужу и сыновьям, провожает Хэнка на работу, а ребят — в школу, споласкивает посуду и кладет её в посудомоечную машину. Идет в прачечную, складывает одежду в машинку и запускает ее тоже. Эти утренние дела она выполняет, ни разу не подумав: «Не забудь…», только вот где-то в глубине эта мысль у нее все же вертится, и так будет всегда. Посеянное в далеком детстве пустило глубокие корни.

В девять тридцать она заваривает себе второй кофе, включает телевизор (смотрит она туда нечасто, но все же какое-никакое общество) и ноутбук — проверить, нет ли каких электронных писем, кроме регулярных рассылок по «Амазону» и «Урбан Аутфиттерс». Этим утром там есть еще письмо от матери, отправленное вчера в 10:44 вечера, — следовательно, по времени Западного берега, в 8:44. Смотрит на тему письма — это одно слово: «Прости».

Синтия открывает письмо. Ее сердце начинает бешено стучаться.

Я ужасная. Я ужасная никчемная сука. Никто меня не будет защищать. Я должна это сделать. Я тебя люблю.

Я тебя люблю . Когда же мать в последний раз говорила ей это? Синтия, говорящая сыновьям эти слова по четыре раза в день, честно не может вспомнить. Хватает со стола телефон, который был на зарядке, и звонит маме на мобильный, потом на стационарный. Слышит короткие деловые слова, надиктованные ее голосом: «Оставьте голосовое сообщение. Я позвоню, если это будет целесообразно». Синтия просит мать позвонить немедленно, но ей очень страшно, что, возможно, та уже не будет в состоянии это сделать. Ни сейчас, ни, может, даже потом и вообще никогда.

Она дважды обходит по периметру свою солнечную кухню, кусая губы, потом хватает телефон и набирает номер Мемориальной больницы Кайнера. Пока ее соединяют с Мозговой травматологией, она продолжает ходить кругами по кухне. Наконец трубку берет медбрат, который представляется Стивом Халперном. Нет, говорит ей Халперн, сестра Скапелли не пришла, и это странно. Ее смена начинается в восемь, а на Среднем Западе уже двадцать минут первого.

— Попробуйте позвонить ей домой, — советует Стив. — Может, она на больничном, хотя это на нее не похоже — остаться дома, не предупредив.

Вы даже не представляете насколько не похоже, думает Синтия. Если только Халперн тоже вырос в доме, где вечной присказкой были слова: «Ты забыл…»

Она благодарит медбрата (о таком она, несмотря ни на какое волнение, не забудет!) и звонит в полицейский участок за две тысячи миль. Представляется и как можно спокойнее пытается обрисовать свою проблему.

— Моя мать живет в доме 298 по Танненбаум-стрит. Ее зовут Рут Скапелли. Она старшая медсестра в Клинике травматических повреждений головного мозга Мемориальной больницы Кайнера. Сегодня утром я получила от нее электронное письмо, которое заставляет меня думать…

Что у нее глубокая депрессия? Нет, таким до полицейских не докричишься. Да и не считает она так на самом деле. Женщина набирает полную грудь воздуха.

— …заставляет меня думать, что она могла задумать самоубийство.

Полицейская машина номер 54 подъезжает к дому 298 по Танненбаум-стрит. Офицеры Амарилис Росарио и Джейсон Лаверти — еще их называют Туди и Малдун за то, что номер их машины такой же, как у героев старой комедии про полицейскую академию, — выходят и идут к двери.

Росарио давит на кнопку звонка. Ответа нет, поэтому Лаверти стучит, громко и сильно. Ответа нет опять. Джейсон на всякий случай проверяет двери, и они открываются. Офицеры переглядываются. Райончик здесь неплохой, но город все-таки, а в городе большинство людей запирают двери.

Росарио заглядывает в дом:

— Миссис Скапелли! Я офицер полиции Росарио. Не хотите отозваться?

Никто не отзывается.

Теперь подает голос напарник:

— Офицер Лаверти, мэм. За вас дочь волнуется. У вас все в порядке?

Молчание. Лаверти пожимает плечами и машет рукой в сторону двери:

— Сначала дамы.

Росарио заходит, машинально расстегивая кобуру. За ней Лаверти. В гостиной никого нет, но работает телевизор с выключенным звуком.

— Туди, Туди, не нравится это мне, — волнуется Росарио. — Чувствуешь запах?

Лаверти чувствует. Пахнет кровью. Источник запаха они обнаруживают на кухне — там Рут Скапелли лежит на полу рядом с опрокинутым стулом. Руки ее вытянуты так, будто она пыталась смягчить ними падение. Полицейские видят глубокие порезы: длинные — по руке почти до самых локтей, короткие — на запястьях. Плитка, которая легко моется, запятнана кровью, много ее и на столе, за которым она это и совершила. Мясницкий нож, вынутый из деревянной подставки возле тостера, лежит на многоэтажном подносе, с гротескной аккуратностью положенный между солянкой, перечницей и керамической салфетницей. Кровь темная, она уже загустевает. По мнению Лаверти, женщина умерла, по меньшей мере, двенадцать часов назад.