Владимир Колотенко - Любовь? Пожалуйста!

Ничто так не сближает, как музыка.

Он что-то шепчет ей на ухо, произносит слова, которые ничего не значат, он даже не прислушивается к ним, несет привычную сказочную чушь, от которой ее кожа покрывается пупырышками, он чувствует это своими крепкими нежными пальцами и продолжает шептать и шептать, глядя невидящими глазами в черную пустоту южной ночи. Для него эта роль привычна, и он прекрасно ее играет. Соблазнитель юных сердец? Да нет. Нет, ему тоже хорошо. Впервые за долгие годы абсолютного одиночества. Он признается в этом себе и этим признанием делает ей больно. Он чуть было ее не раздавил, на что она только заглянула ему в глаза.

Все когда-нибудь кончается, умирает и эта музыка. Внезапная тишина разрушает их объятия, но обещает рождение новой музыки, новых надежд… Вдруг аплодисменты, аплодируют и они друг другу. Да, этот танец достоин похвалы.

Они усаживаются за свой столик и какое-то время молчат. Полумрак, который здесь царит, не в состоянии скрыть румянец на ее щеках, глаза тоже блестят, но им нечего сказать друг другу, потому что сейчас, они молча признают это, никакие слова не нужны. И официанту, подающему десерт, нет необходимости приходить ей на помощь своим «Это вечернее вино вам к лицу».

– Выпьем еще? – предлагает он, когда официант наполняет фужеры.

– Охотно.

Ее волнистые пышные рыжие волосы, он вдруг тянется к ним рукой, коротко прикасается и убирает руку – знак душевного расположения и признательности.

Они не чокаются, просто, глядя в глаза друг другу, чуть приподнимают фужеры и отпивают по глотку.

Так вот в чем смысл жизни! Какой прекрасный, наполненный теплом и светом прожит день!

Когда они бредут домой мимо спящих домов (здесь нет улиц в привычном понимании – дома разбросаны по побережью, как спичечные коробки, хотя в адресах улицы существуют), он не думает о том, как пройдет эта ночь, он только обнимает рукой ее хрупкие озябшие плечи, прижимая к себе и готов нести ее на руках, жаль, что вот уже и знакомый подъезд, их уютная квартира на восьмом этаже – временное пристанище.

Ничто так не сближает, как уют квартиры. Снова его губы купаются в ее волосах. Они не пьяны, они просто не в состоянии сдерживать себя от натиска судьбы.

Утром:

– Смотри, а вот и расческа!

Она находит ее в книжке.

– Ты…

Ее первое «ты».

Ничто так не сближает, не роднит…

Неделю спустя он все-таки звонит ей из Йоханнесбурга.

– Привет. Как дела?

– А у тебя?

Потом звонки раздаются из Торонто, Антверпена, Лиссабона и Мельбурна, откуда-то еще, она даже не знает, в каких странах эти города, потом она ждет его на каких-то вокзалах и в каких-то аэропортах, на каких-то причалах и остановках…

– Слушай, я звоню тебе уже целый час!..

Это звучит как угроза.

– Ты где пропадаешь!? – спрашивает он.

– Я?! – она удивлена таким тоном. – Ах ты Боже мой! Я как всегда дома. Где же мне еще быть? Я как всегда жду тебя. Вот уже много лет…

– Прости, – говорит он, – прости, пожалуйста…

– Ты когда прилетаешь?

– Сегодня ночью…

Он так и не успевает, не находит времени, чтобы, наконец, рассказать ей всю жизнь. А если бы ему удалось это сделать, он рассказывал бы теперь о мидиях, о том камне, о ее веснушках и ключицах…

– Привет, – говорит он, влетая в переднюю, – вот и я…

И она тоже бросается ему на шею.

– Ой, – шепчет она, – ты такой колючий… Теперь осторожно…

– Что? – он не понимает, зачем ему осторожничать.

– Да, – говорит она, – теперь – да…

– Правда?!!

– Теперь – да…

‟Да» – это теперь тоже его жизнь…

– Я хочу сына, – говорит он.

– Все, что захочешь…

Рыжая!..

В Москву они заскочили на пару дней – повидаться с Россией. Уже в печенках сидят эти мельбурны и гонконги, гонолулы и антананаривы! От карибов и гаваев просто тошнит… Разве что только Вануату, да-да, вот только Вануату пришлась по душе…

Они прилетели в Шереметьево последним рейсом, был поздний вечер, тем не менее жара была адская, и пока добирались домой на Рублевку на своей желтой «бээмвешке», расклеились еще больше. В машине еще ничего, а окно откроешь – коса жара, и тут же поднимаешь стекло – спасаешься кондиционером. Да, жары пришли и сюда. И эти пробки, эти вечные километровые пробки!.. Устали? Конечно! Даже есть не хочется. Спасаешься минералкой… Даже вечером, было уже часов девять, солнце исчезло в мареве, и жара не спадала. Июльская Москва – это ад, а как раз был конец июля, тридцать первое, синоптики предрекали грозу, но где эта гроза? Пекло! Ад!..

Устали? Еще как!..

Завтра август, и лето (какая досада!) уже заметно качнулось к осени.

Ее предложение «Махнем на дачу!» принимается с восторгом. Он даже включил поворот, чтобы развернуться.

– Умница, – говорит он.

– Ага. Хвали меня… Только на минутку заскочим домой, – говорит Юлия.

– Ладно…

Ему приходит в голову:

– «Хороша в июле Юля…».

– Просто ах! – говорит она, – пальчики оближешь!..

Они ведь хотели и машину сменить на свой внедорожник: не очень-то разгонишься в «бэхе» за городом по российскому бездорожью.

Она, не переставая, звонит: «Мы в Москве!.. Мы в Москве!.. Увидимся… Нет, не беременная, еще нет…». Она рада дому! Она так рада!..

– Тебе привет, – говорит Юля.

– Угу…

Дома она раздевается догола и бежит к открытому бассейну: бух! Она – как рыба в воде! Он тоже плюхается: бултых! За день вода нагрелась, и теперь как остывший чай. Высвеченная светильниками и радующая глаз вода немыслимой бирюзы, но не дающая никакой свежести.

– Остаемся? – его вопрос.

– Нет! Едем, едем!.. Я только…

– Ты куда?

– Я посмотрю почту. А ты одевайся.

И мокрая она мчится наверх по деревянной винтовой лестнице (точная копия модели ДНК!), на самый верх в свой кабинет.

– Ладно, – повторяет он, и ложится в воде на спину.

Ей не терпится заглянуть в электронный ящик: что он там еще написал? Если бы не эта изнуряющая работа по упорядочиванию мира… На бегу она успевает промокнуть только руки о какую-то занавеску. За две недели она не смогла заглянуть в свой ящик! Жуть!.. Некогда! Он бы не смог удержаться, думает она, бегая теперь по клавиатуре своими пальчиками с розовыми ноготками. Она кончиками ногтей читает эти письма, находя их забавными. Что сегодня, сейчас? Не прислал ли ей тот далекий писака, которому вздумалось вдруг накрапать о ней целый роман? Да-да, целый роман! Во всяком случае, так он обещал. А что?! Да она достойна не только его пера, но и пера Гомера! Ну, по крайней мере, пера Бальзака! Ей нравится, скажем, это неоспоримое утверждение этого загадочного писаки о том, что без ее плодотворного участия какая-то там Пирамида совершенства не может быть выстроена. Какая Пирамида? Какое совершенство? В наш гибельный век?! Ну и еще нечто миленькое, сладкие подробности, рожденные лишь его воображением, которые ее только веселят. Ах, льстец, ах, засранец!..