Ю Несбё - Жажда

Катрина опять обратилась к фотографии лежащей на кровати Элисы Хермансен, пытаясь увидеть то же, что сумел разглядеть Харри. Или расслышать. Музыка, разве не так он сказал? Она сдалась и закрыла лицо руками. Что заставило ее поверить, будто ее психика подходит для подобной работы? «Биполярное расстройство может быть на руку только людям искусства», – сказал психиатр в последний раз, когда она была у него, а потом выписал ей новый рецепт на маленькие розовые таблеточки, держащие ее на плаву.

Были выходные дни, и нормальные люди занимались нормальными делами, они не сидели в офисах и не разглядывали кошмарные фотографии с места преступления и лица кошмарных преступников, которые могли им что-нибудь сообщить, а потом не договаривались о встрече с совпадением из «Тиндера», чтобы переспать с ним и забыть. Именно сейчас она отчаянно искала пуповину, которая связывала ее с нормальностью. Субботний ужин. Когда они жили вместе, Бьёрн несколько раз приглашал ее на субботние ужины к своим родителям в Скрейю. Ехать туда всего полтора часа, но она всякий раз находила какие-то отговорки. А вот сейчас ей больше всего на свете хотелось бы сидеть за столом с семьей своего мужа, передавать картошку, жаловаться на погоду, нахваливать новый диван, жевать сухой стейк из оленины и участвовать в медленном, но безопасном разговоре, при котором взгляды и кивки будут добрыми, шутки – старыми, а раздражающие моменты можно будет спокойно пережить, да что там, сейчас ей хотелось, чтобы не обошлось без них.

– Привет.

Катрина вздрогнула. В дверном проеме стоял мужчина.

– Я проверил последнего человека из моей стопки, он ни при чем, – сообщил Андерс Виллер. – Так что, если дел больше нет, я пойду домой и немного посплю.

– Конечно. Ты уходишь последним?

– Кажется, да.

– А Бернтсен?

– Он рано закончил и уехал. Видимо, он работает более эффективно.

– Именно, – сказала Катрина и чуть было не рассмеялась, но не решилась. – Прости, что приходится тебя об этом просить, Виллер, но ты не мог бы перепроверить его стопку? Мне кажется…

– Я только что это сделал. Вроде все в порядке.

– Все в порядке?

Катрина поручила Виллеру и Бернтсену связаться с различными телефонными операторами, получить списки номеров телефонов и фамилий абонентов, которые разговаривали с жертвой в течение последних шести месяцев, разделить их между собой и проверить алиби.

– Ну да. Только один парень из Онебю в Ниттедале, у него еще имя оканчивается на «и». В начале лета он часто названивал Элисе, и я перепроверил его алиби.

– Оканчивается на «и»?

– Ленни Хелл. Подумайте только, что за имечко!

– Да уж. Ты подозреваешь людей в зависимости от букв, на которые заканчиваются их имена?

– Помимо прочего. Факт в том, что имена, оканчивающиеся на «и», занимают большое место в криминальной статистике.

– Так что…

– Так что, когда я заметил, что Бернтсен записал алиби Ленни – в момент убийства Элисы Хермансен он сидел вместе с другом в кафе «Онебю пицца и гриль» – и что это алиби подтвердил только владелец кафе, я связался с местным ленсманом [12] Ленсман – государственный служащий в сельской местности Норвегии с полицейскими и административными полномочиями. и опросил его.

– Потому что парня зовут Ленни?

– Потому что владельца пиццерии зовут Томми.

– И что сказал ленсман?

– Что Ленни и Томми – два весьма законопослушных гражданина, которым можно доверять.

– Значит, ты ошибся.

– Это еще неизвестно. Ленсмана зовут Джимми.

Катрина громко рассмеялась. Ей это было нужно. Андерс Виллер улыбнулся в ответ. Улыбка, наверное, тоже была ей нужна. Все хотят произвести благоприятное первое впечатление, но ей вдруг пришло в голову, что, если бы она не спросила, Виллер не рассказал бы, что сделал, помимо своей, работу Бернтсена. И это доказывало, что Виллер, как и она сама, не доверяет Трульсу Бернтсену. Поначалу Катрина отбросила эту мысль, но потом передумала.

– Войди и закрой за собой дверь.

Виллер сделал, как было велено.

– Прости, но я должна попросить тебя еще об одной вещи, Виллер. Утечка в «ВГ». Ты будешь плотнее всех работать с Бернтсеном. Ты мог бы…

– Держать уши и глаза открытыми?

Катрина вздохнула:

– Что-то в этом роде. Это останется между нами, и если ты что-нибудь заметишь, то расскажешь об этом только мне. Понятно?

– Понятно.

Виллер ушел, и Катрина, подождав несколько секунд, взяла со стола телефон и набрала номер Бьёрна. Она заложила в телефон его фотографию, и та появилась на экране телефона вместе с номером. Он улыбался. Бьёрн Хольм не был похож на наливное яблоко. Лицо его было бледным, немного опухшим, а посреди рыжей шевелюры появилась сияющая белая лысина. Но это был Бьёрн. Противоядие от фотографий всех тех, других. И чего, собственно говоря, она так боится? Раз уж Харри Холе может жить с другим человеком, почему не может она? Ее указательный палец почти коснулся символа «набрать номер» рядом с цифрами, и тут в ее голове вновь прозвучал предупреждающий сигнал. Предупреждение Харри Холе и Халлстейна Смита. Следующая жертва.

Она отложила телефон и снова сосредоточилась на фотографиях.

Следующая.

Что, если убийца уже думает о следующей жертве?

– Ты должна лучше б-бороться, Эва, – прошептал он.

Он ненавидел, когда они не пытались бороться.

Когда они не убирали свои квартиры. Когда не заботились о своем теле. Когда не могли удержать мужчину, от которого забеременели. Когда не кормили детей ужином, когда запирали их в чулане и велели сидеть тихо, обещая за это шоколадку, а сами принимали мужчин, которые получали ужин, шоколад, вообще все, с которыми они играли, визжа от радости, как мать никогда не играла со своим ребенком.

Ну и ладно.

А теперь ребенок поиграет с мамой. И с такими, как мама.

И он играл. Играл жестко. До тех пор, пока однажды его не заперли в чулане на улице Йоссингвейен, 33. Тюрьма Ила и отделение предварительного содержания. В уставе учреждения говорилось, что это норвежская тюрьма предварительного содержания для заключенных-мужчин с «особой потребностью в посторонней помощи».

Один из тамошних психологов-гомиков объяснил ему, что и изнасилования, и заикание вызваны психологическими травмами, полученными во время взросления. Вот идиот. Заикание он унаследовал от отца, которого никогда не видел. Заикание и грязный костюм. И он мечтал о том, что будет насиловать женщин, сколько себя помнит. И он сделал то, чего не смогли эти женщины. Он хорошо боролся. Он почти перестал заикаться. Он изнасиловал тюремную врачиху-дантиста. И сбежал из Илы. И продолжил играть. Жестче, чем когда-либо. А то, что за ним охотилась полиция, лишь обостряло игру. До тех самых пор, пока в один прекрасный день он не оказался лицом к лицу с тем полицейским и не разглядел в его глазах решимость и ненависть. И он понял, что этот человек сможет его поймать. Сможет отправить его обратно во мрак детства в запертом чулане, где он пытался дышать как можно осторожнее, чтобы не вдыхать вонь от пота и табака, исходившую от толстого засаленного отцовского шерстяного костюма, висевшего прямо перед ним. Мать говорила, что не выбрасывает его на тот случай, если отец однажды вдруг вернется. Он знал, что не сможет снова оказаться взаперти. И он спрятался. Спрятался от полицейского со взглядом убийцы. Сидел, не высовываясь, три года. Три года без игр. До тех пор, пока и такая жизнь не начала походить на запертый чулан. И вот ему выпал этот шанс. Возможность играть спокойно. Не слишком спокойно, конечно. Ему требовалось ощущать запах страха, чтобы по-настоящему распалиться. Своего собственного страха и их страха. Не имел значения ни их возраст, ни то, как они выглядели, ни то, были они крупными или маленькими. Лишь бы они были женщинами. Или потенциальными матерями, как сказал один психиатр-идиот. Он склонил голову набок и посмотрел на женщину. Между квартирами здесь были тонкие стены, но его это больше не беспокоило. Только сейчас, только при этом свете и на таком близком расстоянии он обратил внимание на маленькие прыщики вокруг открытого рта Эвы через букву «Э». Она, без сомнения, пыталась закричать, но это ей все равно не удалось бы, как бы она ни старалась. Потому что под открытым ртом у нее образовался второй – окровавленная открытая дыра в горле, в том месте, где раньше у нее была гортань. Он прижимал ее к стене гостиной. Розовые кровавые пузыри надувались и лопались там, где торчала оторванная трахея. Мышцы ее горла напряглись и расслабились, как у человека с обструктивной болезнью легких, когда она отчаянно пыталась глотнуть воздуха. А поскольку легкие в тот момент еще работали, ей предстояло прожить еще несколько секунд. Но сейчас его завораживало не это, а то, что он с помощью железных зубов поставил окончательную точку в ее невыносимой болтовне, перекусив напополам ее голосовые связки.