Джулия Хиберлин - Янтарные цветы

Череп засовывают под прозрачный колпак. Сквозь стекло доносится вой пилы – словно кто-то из соседей решил что-то помастерить солнечным воскресным днем.

Когда первая Сюзанна возвращается на стол под окно, из ее черепа злобно смотрит на нас еще одна дюймовая дырка.

Очередной этап разложения.

Прости , молча говорю я. Однако гулкого, беззубого ответа не получаю.

Пила «Дремель» вгрызается в бедренную кость, а кусочек черепа перемещают на следующий стол, где его отмывают до скрипа. Лаборанты будто про нас забыли и работают как заведенные. Не знаю, чего я ждала – но точно не этого. Холодное, сюрреалистическое зрелище.

– Наверное, работать над делом Чернооких Сюзанн особенно интересно! – радостно восклицает Сарита, студентка Оксфорда. Рубленая английская речь. Высоченные каблуки. – Для лаборантов это большая честь, правда? Здесь ваши лучшие сотрудники?

Я прямо чувствую, как Джо напрягается.

– Для них… и для меня… это дело, эти останки ничем не отличаются от остальных, доверенных моей команде. За каждой костью кроется одно: ждущая семья.

Выговор. Всем нам.

– Почему здесь три кости? – резко меняет тему Билл. – Ведь скелета было два? Я слышал, что от каждого скелета берут по одной кости.

– Я ждала этого вопроса. – Голос Джо еще резковат. – За долгие годы останки пострадали от насекомых и прочей живности. Убийца перемещал их по меньшей мере один раз: рядом с костями, помимо красноватой глины поля Дженкинса, была найдена инородная почва. Словом, разумеется, сохранились далеко не все кости. Наш антрополог рассортировал останки из двух гробов и пересчитал… Правых бедренных костей оказалось три.

Кто-то сдавленно охает. Лишь спустя несколько секунд до меня доходит, что это я.

– Три скелета… а не два, – шепчет Билл, будто я не в состоянии сама посчитать.

Выходит, Сюзанн было пять, а не четыре. Девушка по имени Мерри, три изглоданных никто – и я. Нашлась еще одна из моего племени. Еще одна ждущая семья.

Все ответы – у меня, заговорщицки шепчет Сюзанна в моей голове.

Джо бросает на меня странный взгляд. Но я знаю, что голоса Сюзанн, кроме меня, никто не слышит.

Интересно, какой рисунок первым бросился ему в глаза?

Девочка без рта. Девочка с красной повязкой на глазах. Ласточка, застрявшая в паутине. Безликий бегун на пляже. Медведь, вставший на дыбы, – мой любимый рисунок. Особенно хорошо я проработала его оскаленные зубы.

– Рисунки принесла? – с порога спрашивает врач.

Все лучше, чем беседовать о смерти моей матери. В прошлый раз у меня было чувство, что мне в живот воткнули раскаленную кочергу.

И ведь все бессмысленно. Я ничего не видела. И не слышала. Только помню смутную картинку с потеками крови – но она, похоже, не имеет отношения к делу. Полицейские сказали, что крови не было. Пустая трата времени. Замусоривание моей головы.

Поэтому – да, сегодня я принесла рисунки. Сразу вручаю доку белый картонный тубус. Когда-то в нем лежал постер из «Криминального чтива», который теперь висит над кроватью Лидии. После наших трехчасовых посиделок среди детсадовского хаоса из бумаги, карандашей и фломастеров она аккуратно скрутила все рисунки и убрала в тубус.

Поначалу моя идея пришлась Лидии не по душе. Но я умоляла, настаивала и в итоге добилась своего. Лидия как никто другой понимала мой страх. Это немыслимо: впустить в душу чужого человека. Чтобы он первым узнал мои тайны? Раньше меня самой? Нет уж.

Вот как вышло, что Лидия снова поехала в университетскую библиотеку. Изучила там несколько трудов: «Проективные методики и анализ рисунка в клинической психологии», «Детская рука как зеркало семьи» и, просто потому что не могла перед таким устоять, «L’Imagination dans la Folie» (в переводе с французского «Фантазии душевнобольных») – какое-то случайное исследование 1846 года про рисунки сумасшедших. Еще Лидия рассказала мне о тесте «Дом-дерево-человек». Дом – это мой взгляд на семью. Дерево – на мир. Человек – на саму себя.

Когда дело было сделано (черный мелок превратился в крошечный огрызок), я подумала, что подделка получилась отличная. Лидию так проняло, что она даже вызвалась подложить в тубус свой рисунок: армию желто-черных цветов со страшными лицами.

Врач сидит прямо напротив меня и молчит. Слышно лишь шорох бумаги: он листает рисунки.

Наверное, этих уродов-манипуляторов нарочно учат молчать – на специальных курсах.

Наконец он откашливается.

– В техническом плане – превосходно, особенно если учесть твою слепоту. Но в целом – сплошные клише. – В его голосе никаких эмоций. Он просто констатирует факт.

Мои шрамы начинают свербеть. Хорошо еще, я не дала ему свой последний рисунок!

– Вот поэтому вы мне и не нравитесь, – выдавливаю я.

– Правда? Не знал, что не нравлюсь.

– Конечно! Да вы же как все остальные – плевать на меня хотели!

– Неправда, Тесси. Я очень переживаю за тебя, за твою судьбу. И поэтому не стану тебе врать. Ты явно потратила немало сил и времени на эти рисунки. Ты очень умная и талантливая девочка. Вот только я твоим рисункам не верю. Злобный зверь, немая девушка, бег по краю океанской впадины… Эти черно-красные брызги в духе Джексона Поллока. Все это слишком красивенько. Приглажено. Обычно в подобных твоему случаях рисунки объединяет какое-то одно чувство, переживание… А у тебя этого нет. Каждый рисунок самостоятелен. Психические травмы устроены иначе. То, что ты сейчас чувствуешь… эти эмоции должны проходить через все твое творчество.

Его стул слегка поскрипывает: он подается вперед и кладет передо мной лист бумаги.

– А вот этот рисунок – исключение. Он другой.

– Я что, должна угадать? – пытаюсь ерничать. Пытаюсь понять, как он так быстро меня раскусил. И какой рисунок кажется ему искренним.

– А ты можешь? Угадать?

– Да не буду я играть в ваши игры! – Хватаю поводок, словно спасательный трос, и наматываю на руку – так крепко, что он больно впивается в кожу. Оскар послушно вскакивает. – Все, я домой.

– Пожалуйста, тебя никто не держит. Но мне почему-то кажется, что тебе любопытно.

Мое молчание – знак согласия.

– Колитесь. – От ярости я едва могу говорить.

– Поле желтых цветов. Злых. Под ними корчится на земле маленькая девочка. Этот рисунок наводит ужас. Он небрежный и настоящий .

Рисунок Лидии. Она работала над ним часа два, подпевая Аланис. Пластиковая улыбка на пластиковом лице.

Лидия раньше смеялась, что не может нарисовать даже Снупи.

Про девочку на рисунке она не рассказывала. Мне сразу захотелось увидеть.

Я бросила поводок и присела на краешек стула. Из горла уже сами собой рвались слова:

– А как вам такое? Множество раз я рисовала одну и ту же занавеску. Снова и снова, пока глаза на лоб не полезли!