Джон Коннолли - Порода убийц

«Иерихоны» в его руках остались неподвижными. Не было и речи о какой-либо дискуссии.

После некоторой борьбы мы запихнули Лутца в чехол для тел, сунули ему в рот его же носки, чтобы заставить мерзавца умолкнуть, и отнесли его вниз к дороге, где стоял «линкольн-континенталь» Голема. Затем открыли багажник, засунули туда Лутца и захлопнули крышку, которая опустилась над ним, как крышка гроба. Я слышал его сдавленный, придушенный вой и удары ногами по стенкам багажника.

— А теперь, пожалуйста, ступайте к дому, — велел Голем.

Мы отступили назад и направились, пятясь, к дому, не отрывая взгляда от фигуры лысого человека и от его оружия.

— Не думаю, что мы еще встретимся, мистер Паркер, — сказал он.

— Я не обижусь.

Он выждал, пока мы не отошли да несколько десятков шагов от машины, затем быстро подошел к передней дверце, сел в машину и уехал. Рядом со мной Луис шумно перевел дыхание.

— Все прошло удачно, — сказал я. — Хотя твоей профессиональной репутации был нанесен серьезный урон.

Луис нахмурился.

— Ты же знаешь, что зализывание ран самолюбия займет у меня много месяцев. А ты дал мне всего каких-то пять минут. Я не Джеймс Бонд.

— Расслабься. Он совсем не похож на парня, который будет болтать об этом направо и налево.

— Похоже, что так.

Мы быстро направились обратно в дом. Рейчел вышла нам навстречу на порог дома. Она была так бледна, что я испугался, не упала бы в обморок.

— Рейчел! — вскрикнул я, обнимая ее за плечи. — Что случилось?

Она посмотрела на меня снизу вверх с выражением, которое я не мог бы определить, и прошептала:

— Сам увидишь.

Бросившись в дом, я нашел Марси Бекер сидящей, обхватив руками колени, в одном из больших кресел. Девушка уставилась в стену, впившись зубами в ноготь. Она взглянула на меня обезумевшим взглядом, затем перевела глаза на то, что лежало на полу, и вновь уставилась в стену. Мы все застыли в таком положении, как мне казалось, на долгое-долгое время, пока я не почувствовал, как ко мне подошел Луис и тихо выругался, увидев, что лежит перед нами.

Это была книга.

Книга, сделанная из кожи и костей.

Книга была примерно 35 сантиметров в длину и 15 в ширину. Шесть малых костей горизонтально пересекали корешок в виде трех равноудаленных друг от друга звеньев, каждое из которых состояло из двух костей. Они слегка пожелтели и были покрыты каким-то составом, который придавал им блеск в лучах солнца. Я не уверен, но мне показалось, что это были кончики реберных костей. Они казались гладкими на ощупь, по сравнению с текстурой материала, который они скрепляли. Обложка книги была прокрашена в глубокий красный цвет, сквозь который проступали линии и морщины. В левом верхнем углу чернела родинка.

Это была кожа человека — высушенная, сшитая в полотно из кусочков стежками из сухожилий и кишок. Осторожно коснувшись пальцем переплета, я почувствовал не только поры и складки кожи, использованной для его изготовления, но и форму костей, образовавших раму, на которую это все было натянуто. Похоже, это были лучевая и локтевая кости и, может быть, еще куски ребер. Все это создавало ощущение, что книга сама по себе когда-то была живым существом, которому теперь не хватало только плоти и крови, чтобы вновь ожить.

Ни на переплете, ни на корешке не было никаких надписей, никаких указаний на то, что может быть внутри. Единственной меткой оказалась иллюстрация на обложке, выполненная в янсенистском стиле, с повтором одного мотива во всех четырех углах. Это был рисунок — паук, вдавленный в золотой лист, с восемью лапками, сжимающими золотой ключ.

Кончиками пальцев я открыл книгу. Корешком служил фрагмент позвоночника, кости его соединялись с помощью золотой проволоки — это, кажется, был единственный материал, использованный при изготовлении этой книги, который не имел отношения к телу человека. Страницы крепились к корешку с помощью сухожилий. Изнутри обложку не протравливали, и была заметна разница в пигментации кусочков кожи, использованных для переплета, что позволяло легче отличить один от другого. Из середины корешка свисала закладка, сделанная из полосок человеческих скальпов с волосами, заплетенными в косички.

Здесь было около тридцати страниц разного размера. Две или три состояли из единого куска кожи, вдвое превышающего размер книги. Они были сложены пополам и вставлены в корешок так, чтобы получался разворот из двух страниц. Другие страницы были изготовлены из кусков кожи, тщательно скрепленных между собой стежками; некоторые из этих кусочков не превышали по длине и ширине пяти-семи сантиметров. Листы оказались разными по толщине: один из них был таким тонким, что сквозь него просвечивала моя рука, но остальные — гораздо плотнее. Большинство кусков выглядели как кожа, снятая с нижней части плеча, хотя на одной странице обнаружилась странная впадина — пупок, а на другой — сморщенный сосок. Так же, как и при изготовлении пергамента из кожи овец или коз, одна сторона кожи была тщательно выскоблена, и с нее удалены все волоски, а другая оставалась практически необработанной. Гладкая сторона использовалась для иллюстраций и текста, хотя на двойных страницах разворотов рисунок и текст занимали только правую сторону листа.

Все страницы, написанные красивым почерком с узорными начальными буквами, представляли собой отрывки из Откровения Иоанна Богослова. Некоторые были полными главами, другие — только цитатами, связанными по смыслу с темой иллюстраций. Стиль букв исходно относился к школе Каролингов, одной из версий прекрасного четкого письма, сформировавшегося под влиянием ученого англосаксонского происхождения Алькуина из Йорка, с присущими ему наклонными буквами и четкими простыми линиями для достижения большей разборчивости. Фолкнер при работе старался обойти места, в которых были естественные складки, дырки или царапины, а иногда маскировал их подходящими буквами или орнаментом. Заглавные буквы на каждой странице были унциальными, без острых углов и завитушек, каждая из них на пару сантиметров возвышалась над остальными, прописанными ровными рядами по линеечкам, нанесенным простым карандашом. Гротескные фигуры людей и зверей располагались у нижней части каждой такой буквы и вдоль вертикальных линий.

Но не эти буквы, а сами иллюстрации привлекали внимание в первую очередь. В них были заметны мотивы офортов Дюрера и Дуве, Блейка и Кранаха, более поздних художников: Герга, Мейднера и Масерила. Это не были копии с оригинальных иллюстраций, это были вариации на тему. Некоторые написаны яркими красками, другие — сажей, смешанной с чернилами, чтобы изготовить такую смесь, которая, застывая, выступала над поверхностью листа. Один из видов Пасти Ада, срисованный из Винчестерской Псалтири, украшал первую страницу: сотни тощих тел, скрученных в чем-то, похожим на гигантский рот чудовища — наполовину человека, наполовину рыбы. Зеленоватый оттенок, добавленный в рисунок человеческих тел, создавал впечатление, что они выступают из кожи, на которой написаны, а чешуйки чудища были раскрашены, каждая в отдельности, оттенками синей и красной краски. В другом месте я увидел четырех Всадников Апокалипсиса Кранаха, выписанных красным и черным; Жатву мира Бургмайера — в зеленых и золотых тонах; образ паукообразного чудовища, вдохновленный полотнами Эдуарда Георга и подписанный цитатой: Зверь, выходящий из бездны, сразится с ними, и победит их, и убьет их. Здесь, на фронтисписе, была и вариация на тему Апокалипсиса работы Дуве (1555 г.), выписанная во всех деталях и изображающая святого Иоанна стоящим у врат большого города в окружении символов смерти, включая лебедя со стрелой в клюве.