Элизабет Костова - Историк

— Опять ехать? Но куда?

— В Болгарию, — прокричал издалека Тургут.

Я выронил трубку и беспомощно уставился на Элен.

— В Болгарию?

Несколько лет назад я нашла в отцовских бумагах записку. Она не имеет никакого отношения к этой повести, если не считать того, что, кроме его писем, это единственная памятка его любви к Элен. Он никогда не вел дневника, а такие случайные заметки обычно относились к работе — размышления о дипломатических проблемах или каких-либо вопросах истории, оказавшихся существенными в разрешении международных конфликтов. Такие заметки, вместе с выраставшими из них статьями и текстами докладов, теперь собраны в библиотеке его фонда, а мне осталась на память одна-единственная записка, сделанная им для себя — и для Элен. Я привыкла видеть в отце человека, приверженного фактам и идеям, но не поэзии, — тем более важен для меня этот документ. Я пишу не детскую книгу, и мне хочется сделать ее возможно точнее, поэтому я решилась включить эту очень личную запись в ее текст. Могу поверить, что отец писал нечто в том же роде и в письмах, но в его характере было уничтожить их — может быть, сжечь в крошечном садике за нашим домом в Амстердаме. Помнится, девочкой я иногда находила там оставшиеся в кирпичной жаровне обугленные клочки бумаги. Эта записка, конечно, уцелела случайно. Она не датирована, поэтому я не могу хронологически точно отнести ее к тому или иному отрезку повествования. Привожу ее здесь, потому что в ней говорится о первых днях их любви, хотя в словах сквозит боль, подсказывающая, что письмо было написано уже не существующему адресату.

«Любимая, мне хочется, чтобы ты знала, как я думал о тебе. Это письмо принадлежит тебе, даже если ты не прочитала еще ни строчки. И память моя принадлежит тебе и то и дело обращается к тем минутам, когда мы впервые остались наедине. Я не раз спрашивал себя, почему никакие привязанности не могут заменить мне твоего присутствия, почему меня всегда преследует иллюзия, что мы все еще вместе, что ты невольно взяла в плен мою память. Твои слова всплывают в ней, когда я меньше всего жду этого. Я чувствую прикосновение твоей руки к своей — руки наши прячутся под моим пиджаком, сложенным на сиденье между нами, и твои пальцы неуловимо легки, а лицо отвернуто в сторону, и ты вскрикиваешь, впервые увидев под крылом самолета горы Болгарии.

Со времен нашей молодости, любимая, совершилась сексуальная революция — ты не увидела этой гигантской вакханалии, но теперь молодые люди на Западе сходятся без долгих предисловий. А я вспоминаю сдерживавшие нас запреты почти с такой же тоской, как их законное разрешение, пришедшее много позже. Этими воспоминаниями мне не с кем поделиться: близость, скрытая одеждами, когда снять при другом хотя бы пиджак казалось мучительно трудно, и я с обжигающей ясностью и порой совсем не к месту вспоминаю твою шею и треугольник груди в узком вырезе блузки — силуэт ее я выучил наизусть задолго до того, как мои пальцы ощутили ее ткань или коснулись перламутровых пуговок. Я помню запах вагона и грубого мыла, задержавшийся в шерсти твоего жакета, и шершавую солому твоей черной шляпки так же явственно, как твои мягкие волосы, почти того же оттенка. Когда мы дерзнули провести полчаса наедине в моем номере софийской гостиницы, я думал, что умру от желания. Когда ты повесила на спинку стула свой жакет, нарочито медленно положила поверх блузку и повернулась ко мне, отважно встретив мой взгляд, меня обожгло огнем и я обессилел от этой боли. Ты обняла меня за пояс, и мне пришлось выбирать между грубым шелком твоей юбки и нежнейшим шелком кожи, и я готов был плакать.

Тогда я нашел в тебе единственный изъян — я никогда не целовал это место: крошечного свернувшегося дракона у тебя на лопатке. Прежде чем я увидел его, его накрыла моя рука. Я помню, как резко вздохнул — вместе с тобой, — когда наткнулся на рисунок и коснулся его любопытными пальцами. Со временем он стал для меня привычной отметкой на карте твоего тела, но тогда трепет лишь подбросил дров в огонь желания. Что бы ни случилось тогда в гостиничном номере в Софии, этот трепет я узнал много раньше, когда запоминал форму твоих зубов, разделенных крошечными щербинками, и паутину первых морщинок у глаз…»

Здесь записка отца обрывается, и я возвращаюсь к более сдержанным письмам, адресованным мне.

«Тургут Бора и Селим Аксой встречали нас в стамбульском аэропорту.

— Пол! — Тургут бросился ко мне, целовал, хлопал по спине. — Мадам профессор! — Он обеими руками схватил и встряхнул руку Элен. — Слава богу, вы целы и невредимы! Добро пожаловать, с победоносным возвращением!

— Ну, победой это не назовешь. — Я невольно рассмеялся.

— Обсудим, все обсудим! — восклицал Тургут, звонко хлопая меня по спине.

Селим Аксой приветствовал нас более сдержанно.

Через час мы стояли в дверях квартиры Тургута, где нас, не скрывая радости, встретила миссис Бора. У нас с Элен при виде ее вырвалось восторженное восклицание: сегодня она была в бледно-голубом платье и походила на весенний подснежник. Хозяйка удивленно подняла бровь.

— Нам нравится ваше платье, — объяснила Элен, спрятав ладошку миссис Бора в своих длинных пальцах.

Миссис Бора рассмеялась.

— Спасибо. Я сама себе шью.

С помощью Селима Аксоя она подала кофе и кушанье, которое назвала «бюрек» — нечто вроде пирожка с начинкой из соленого сыра, а к ним пять-шесть блюд холодной и горячей закуски.

— А теперь, друзья, расскажите, что вы узнали.

Исполнить его просьбу оказалось нелегко, но совместными усилиями мы описали конференцию в Будапеште, встречу с Хью Джеймсом, пересказали историю матери Элен и письма Росси. Когда я говорил о найденной Джеймсом Книге Дракона, глаза у Тургута стали совсем круглыми. Заканчивая отчет, я почувствовал, что мы в самом деле много сумели узнать. К сожалению, ни одно из наших открытий не подсказывало, где искать Росси.

Настала очередь Тургута, и он сообщил нам, что несчастья в Стамбуле не прекратились с нашим отъездом: позапрошлой ночью повторилось нападение на архивариуса, жившего теперь у себя на квартире. Человек, которого они наняли присматривать за другом, уснул и ничего не видел. Они нашли другого сторожа и надеялись, что этот окажется бдительней. Приняты все возможные меры предосторожности, но бедному мистеру Эрозану очень плохо.

Были новости и другого рода. Тургут залпом проглотил вторую чашку кофе и бросился в свой мрачный кабинет (я порадовался, что нас не пригласили посетить его вторично).