Элизабет Костова - Историк

— Я сама не знала. Но, пожалуйста, рассказывай дальше. Нельзя же на этом остановиться! — Лицо отца вдруг показалось мне каким-то ненастоящим, никогда до сих пор мне не приходило в голову, что он может быть… я не могла подобрать слова. Психически неуравновешенным? Или он утратил равновесие на несколько минут, рассказывая эту историю?

— Уже поздно для такого длинного рассказа. — Отец приподнял чайную чашку и тут же поставил снова. Я заметила, что у него дрожит рука.

— Пожалуйста, дорасскажи, — просила я. Он не слушал.

— Даже не знаю, напугал я тебя или просто замучил. Тебе бы, пожалуй, больше понравилась обычная сказка о драконах.

— Там были драконы, — упрямо возразила я. Мне тоже хотелось верить, что он все это выдумал. — Два дракона. Ну, хоть завтра расскажешь дальше?

Отец тер руку об руку, словно озяб, и теперь я видела, как мучительно ему не хочется продолжать рассказ. Лицо его стало темным и замкнутым.

— Пойдем-ка ужинать. Багаж можно оставить в гостинице «Турист».

— Хорошо, — согласилась я.

— Да нас и так вот-вот выставят, если мы не уйдем. — Я видела светловолосую официантку, облокотившуюся на стойку бара: ей явно было все равно, сидим мы или уходим. Отец достал бумажник, разгладил несколько больших потертых банкнот с изображениями шахтеров и крестьян, героически улыбавшихся рядом с обозначением стоимости, и положил на подносик. Мы пробрались через заставленный коваными креслами и столиками зал и вышли за дверь, выпустившую вместе с нами клубы пара.

Ночь встретила нас неласково: холодом, туманом и сыростью. Восточно-Европейский вечер с почти безлюдными улицами.

— Не забудь шляпу, — по обыкновению предупредил отец.

Мы не успели шагнуть под вымытые дождем платаны, как он вдруг остановился и придержал меня рукой, протянутой в сторону оберегающим жестом, словно мимо проносился автомобиль. Но машин не было, и улица в свете желтых уличных фонарей тихо блестела ржавчиной. Отец порывисто оглянулся по сторонам. Я никого не заметила вблизи, впрочем, мне плохо было видно из-под глубокого капюшона. Он стоял прислушиваясь, отвернув лицо и напряженно вытянувшись всем телом.

Наконец он тяжко выдохнул и мы двинулись дальше, обсуждая, что заказать на ужин в «Туристе», когда доберемся туда.

В этой поездке мы больше не вспоминали Дракулу. Я скоро изучила распорядок отцовских страхов: он рассказывал мне свою историю короткими взрывами, не ради драматического эффекта, а словно бы сберегая что-то — свои силы? Или разум от безумия?

Дома, в Амстердаме, отец был необычайно молчалив и все время занят, а я нетерпеливо дожидалась случая заговорить с ним о профессоре Росси. Миссис Клэй каждый вечер ужинала с нами в обитой темным деревом столовой, подавая нам блюда с бокового столика, но в остальном держась как член семьи, а я чутьем угадывала, что отец не хотел бы продолжать свой рассказ при ней. Если я заходила к нему в библиотеку, он торопливо спрашивал, как я провела день или просил показать домашнюю работу. Я тайком проверила ту полку в библиотеке — почти сразу после возвращения из Эмоны, — но книга и бумаги успели исчезнуть, и я не представляла, куда он их переставил. Если миссис Клэй брала свободный вечер, он предлагал сходить вдвоем в кино или угощал меня кофе с пирожными в шумной лавочке над каналом. Я сказала бы, что отец избегает меня, если бы иногда, когда я сидела рядом с ним над книгой, выжидая подходящей минуты для вопроса, он с рассеянной грустью не протягивал руку, чтобы погладить меня по голове. В такие минуты уже мне самой не хотелось напоминать о неоконченном рассказе.

Снова отправляясь на юг, отец взял меня с собой. Ему предстояла всего одна встреча, притом неофициальная, едва ли стоящая такого долгого путешествия, но он хотел показать мне красивые виды. В тот раз мы проехали на поезде далеко за Эмону, а потом еще пересели на автобус. Отец пользовался любой возможностью, чтобы проехать местным транспортом. И теперь, путешествуя, я часто вспоминаю его и оставляю наемную машину ради поездки на метро.

— Сама увидишь: Рагуза не место для автомобилей, — сказал он, цепляясь вместе со мной за металлический поручень, отгораживавший кабину. — Садись всегда впереди — меньше будет тошнить.

Я сжала поручень так, что побелели костяшки на пальцах: мы словно летели среди нагромождения серых скал, которые в тех краях заменяют горы.

— Господи! — вырвалось у отца, когда нас подбросило вверх на крутом повороте.

Остальные пассажиры чувствовали себя как нельзя лучше. Через проход от нас женщина в черном платье невозмутимо вязала, и только бахрома ее шали, накинутой на голову, вздрагивала, когда автобус подпрыгивал на ухабах.

Я усердно глядела в окно, мечтая, чтобы отец отказался от принятой на себя обязанности постоянно меня поучать и дал мне возможность самой вбирать в себя эти пирамиды серых скал и венчавшие их каменные деревушки. Перед закатом я была вознаграждена за терпение, увидев женщину, стоявшую на краю дороги, быть может, в ожидании встречного автобуса. Высокая и статная, она была в длинной тяжелой юбке и обтягивающей безрукавке, а головной убор, венчавший ее высокую фигуру, походил на кисейную бабочку. Она стояла одна среди скал, освещенная вечерним солнцем, с огромной корзиной, полной овощей. Я приняла бы ее за статую, если бы она не повернула вслед нам величественную голову. Лицо промелькнуло светлым овалом, слишком быстро, чтобы я успела заметить выражение. Когда я описала ее отцу, он сказал, что она, должно быть, одета в национальный наряд этой части Далмации.

— Большая шляпа с крыльями по бокам? Я видел такие на картинах. Можно сказать, она в какой-то мере призрак — и живет, должно быть, в маленькой деревушке. Молодые люди, я думаю, и здесь уже носят синие джинсы.

Я приклеилась носом к окну. Призраки больше не появлялись, но я не пропустила ни единого из чудес, промелькнувших за стеклом: Рагуза, далеко внизу, предстала передо мной городом из слоновой кости, окруженная рябым от солнечных бликов морем, с крышами в ограде средневековой стены краснее, чем закатное небо. Город занимал большой округлый мыс, и стены его казались неприступными для бурь и вражеских полчищ. Он напомнил мне гиганта, шагнувшего в море с побережья Адриатики. И в то же время с высоты горной дороги он казался миниатюрным, словно игрушка или украшение, втиснутое мастером между основаниями не по росту огромных гор.

Главная улица Рагузы, на которую мы въехали только через два часа, была вымощена мрамором, отполированным за века подошвами башмаков и отражавшим огни лавок и дворцов, подобно мерцающей глади канала. На портовом конце улицы, под защитой старинных стен, мы рухнули в кресла за столиком кофейни, и я подставила лицо ветру, пахнувшему брызгами прибоя и — странно для меня в это время года — спелыми апельсинами. И море, и небо были почти черными. Рыбацкие лодки танцевали на полосе зыби у входа в гавань, ветер нес мне морские запахи, морские звуки и новое спокойствие.