Дот Хатчисон - Сад бабочек

Виктор распаковывает еду и следит за Инарой. Та вопросительно смотрит на Ивонну, но никак не выдает своих мыслей. Потом качает головой и берет пакетик с кетчупом.

– А сенатор? – спрашивает Эддисон.

– Еще в воздухе. Им пришлось отклониться от курса из-за грозового фронта.

Что ж, это тоже весьма неплохо.

– Спасибо, Ивонна.

Она подносит руку к уху:

– Я дам знать, если будет что-нибудь интересное.

Кивает Инаре и выходит. Еще через несколько секунд зеркальное стекло вздрагивает: хлопнула дверь в наблюдательной комнате.

Виктор выдавливает горчицу на хот-дог и наблюдает за Инарой. У него еще ни разу не возникало сомнений относительно расстановки ролей в разговоре с жертвой. Но ведь и она не совсем обычная жертва, ведь так? Это, по меньшей мере, половина проблемы. Он хмурится и смотрит на еду, чтобы Инара не приняла это на свой счет.

Это прерогатива Эддисона.

Но он должен знать.

– Вы не очень-то удивились, когда услышали про сенатора Кингсли.

– А должна была?

– Все-таки вы знаете друг друга по имени.

– Нет.

Она выдавливает кетчуп на котлету и жареную картошку, после чего набивает рот.

– Тогда как…

– Некоторые без конца говорили о своей семье. Наверное, боялись забыть. Но имен никто не называл. Равенна говорила, что ее мама была сенатором. Это все, что я знаю.

– Ее настоящее имя Патрис, – замечает Эддисон.

Инара лишь пожимает плечами.

– Как, по-вашему, назвать Бабочку из Сада, если от внешнего мира ее отделяет всего один шаг?

– Ну? И как же ее назвать?

– Думаю, все зависит от матери, сенатор она или нет. Насколько болезненным будет переход от Равенны к Патрис, если мама будет слишком настаивать?

Она откусывает от гамбургера и медленно жует, закрыв глаза. У нее вырывается тихий стон, и лицо смягчается от удовольствия.

– Давно не ели фастфуд? – Эддисон невольно улыбается.

Инара кивает.

– Лоррейн готовила только здоровую пищу, с этим было строго.

– Лоррейн? – Эддисон достает блокнот и перелистывает несколько страниц. – Врачи приняли женщину по имени Лоррейн. Она сказала, что работала там. Выходит, она знала про Сад?

– Она жила там.

Виктор смотрит на нее в изумлении, краем глаза замечая, как соус с хот-дога капает на фольгу. Инара не торопится, доедает все до последнего кусочка и только потом продолжает.

– Я, кажется, говорила, что некоторые девушки пытались выслужиться?

Лоррейн в свое время тоже пыталась. Она так хотела понравиться Садовнику, что готова была помогать ему во всем, что бы тот ни задумал, лишь бы он любил ее. Наверное, она была психически сломлена еще до того, как попала в Сад. Обычно девушкам вроде нее делали вторую татуировку – еще одну бабочку, но теперь уже на лице, чтобы все видели, как им нравится в Саду. Однако на Лоррейн у Садовника были другие планы. Он выпускал ее из Сада.

Он отправил ее в школу медсестер и на кулинарные курсы. Лоррейн была до того покорна и так его любила, что даже не пыталась сбежать или рассказать кому-нибудь про Сад, или мертвых Бабочек, или про живых, которые еще могли на что-то надеяться. Она ходила на занятия, а когда вернулась в Сад, стала набираться опыта. Когда ей стукнул двадцать один год, Садовник забрал у нее все черные платья и выдал простую серую униформу, которая закрывала спину. Так Лоррейн стала нашей медсестрой и кухаркой.

С того дня он ни разу к ней не прикоснулся и не разговаривал с ней, если дело не касалось ее обязанностей. Тогда она возненавидела его.

Но, видимо, не настолько, чтобы рассказать про Сад.

В хорошие дни, каких выпадало не так уж много, я даже чувствовала что-то вроде жалости к ней. Сколько ей, около сорока, так? Она была одной из первых Бабочек и провела в Саду большую часть жизни. Если подумать, то психологический перелом, наверное, неизбежен. Во всяком случае, она не оказалась под стеклом, о чем горько сожалела.

Мы ее ненавидели. Даже те, которые выслуживались перед Садовником, презирали ее, потому как даже они сбежали бы при первой же возможности, позвонили бы в полицию, чтобы вызволить остальных. Или, по крайней мере, убеждали себя в этом. Но если б представился случай… Не знаю. Были слухи про девушку, которой удалось сбежать.

– Кому-то удалось сбежать? – переспрашивает Эддисон.

Инара криво усмехается.

– Ходили слухи, но точно никто не знал. Ни в нашем поколении, ни в предыдущем. Это казалось чем-то несбыточным, но многие из нас верили просто потому, что нуждались в этом. Мы верили, но не думали, что это осуществимо. Сложно верить в возможность побега, глядя на Лоррейн, которая предпочла остаться.

– Вы бы попытались? – спрашивает Виктор. – Сбежать?

Она переводит на него задумчивый взгляд.

Наверное, мы были другими, не то что тридцать лет назад. Блисс в особенности любила досаждать Лоррейн в основном потому, что та не могла ответить. Садовник приходил в ярость, если Лоррейн в чем-то нас ущемляла. Она не могла даже оскорбить нас, поскольку и слова могли ранить.

Наемные садовники, скорее всего, не знали про Бабочек. Мы никогда не попадались им на глаза, и, пока они работали в Саду, нам запрещено было покидать свои комнаты. Стены были плотные и звуконепроницаемые, поэтому мы не могли слышать их, как и они нас. Лоррейн единственная знала про нас, но бесполезно было просить ее что-то сделать или передать кому-нибудь сообщение. Она бы не только отказала, но и доложила бы все Садовнику.

И тогда еще одна Бабочка отправилась бы в коридор, под стекло.

Иногда Лоррейн глядела на этих девушек под стеклом с такой откровенной завистью, что больно было смотреть. Это все, конечно, трогательно, но жутко бесило. Ведь она, черт возьми, ревновала к убитым девушкам. Однако Садовник любил этих девушек. Он приветствовал их, когда проходил мимо, или приходил, чтобы просто посмотреть на них. Он помнил их по именам и называл своими. Мне кажется, Лоррейн надеялась однажды присоединиться к ним. Ей хотелось, чтобы Садовник любил ее так же, как любил нас.

Думаю, она не понимала, что этого никогда не случится. Девушки попадали под стекло в самом расцвете, их крылья сияли на молодой, безупречной коже. Садовник и не подумал бы помещать под стекло сорокалетнюю женщину – или сколько ей там стукнуло бы, – чья красота давно поблекла.

«Красота долго не живет», – так он сказал мне в нашу первую встречу.

Он наслаждался этой красотой, а потом наделял своих Бабочек своего рода бессмертием.

Ни Виктору, ни Эддисону нечего сказать на это.

Никто просто так не просится в группу по расследованию преступлений против детей. У всех есть свои причины. Виктору всегда важно знать мотивы тех, кто работает в его группе. Эддисон смотрит на свои стиснутые кулаки, и Виктор знает, что сейчас он думает о своей младшей сестре: она пропала, когда ей было восемь лет, и до сих пор о ней ничего не известно. Нераскрытые дела всегда были для Брэндона тяжким грузом: те случаи, когда родные ждали ответов, которых, возможно, никогда не получат.