Дот Хатчисон - Сад бабочек

Я сложила все, что у меня было, в вещевой мешок и чемодан, и села в автобус до Нью-Йорка. Там я разыскала столовую для бездомных, и мне разрешали спать там, если я помогала на кухне. Кое-кто из таких же добровольцев рассказал мне про парня, который сделал документы его жене, нелегально приехавшей из Венесуэлы. Я набрала номер этого парня, и уже на следующий день ждала его возле библиотеки, сидя у статуи льва.

Он опоздал на полтора часа. Это был странный тип среднего роста и худой, и вид его не внушал особого доверия. Вся его одежда была жесткой от соли и покрыта пятнами, о происхождении которых я старалась не думать. Прямые волосы практически свалялись в дреды. Он постоянно шмыгал и то и дело оглядывался, а потом подносил рукав к лицу и вытирал красный нос. Не исключено, что это был гений своего дела, но непонятно, на что уходил его заработок.

Он не спрашивал моего имени – только имя, которое мне нужно. Дату рождения, адрес, нужны ли мне водительские права или только удостоверение, нужна ли пометка о том, что я донор… Разговаривая, мы вошли в библиотеку, где наша тихая речь не вызывала подозрений. Когда мы проходили мимо баннера с участком белого цвета, я встала на его фоне, и он сфотографировал меня. Я подготовилась к встрече и даже купила немного косметики, так что могла сойти за девятнадцатилетнюю. Все дело в глазах. Если повидал достаточно, то выглядишь старше, и неважно, какое у тебя лицо.

Он сказал ждать его вечером у одного ларька с хот-догами, и тогда он принесет все, что мне нужно. Когда мы снова встретились – парень опять опоздал, – он протянул мне конверт. Такая мелочь, но при этом способна изменить жизнь. Он запросил с меня тысячу, но предложил переспать с ним, и тогда скинул бы до пятисот.

Я заплатила тысячу.

Мы разошлись в разные стороны, и я вернулась к хостелу, где планировала остаться на ночь – подальше от столовой и тех, кто мог припомнить девушку, спрашивавшую о поддельных документах. Там я открыла конверт и впервые взглянула на Инару Моррисси.

– Вы не хотели, чтобы вас нашли; почему? – спрашивает Виктор, ручкой размешивая кофе.

– Нет, мне не было до этого дела. Ведь для этого нужно, чтобы кто-то меня искал.

– Так почему же вас никто не искал?

– Скучаю по Нью-Йорку. Там подобных вопросов никто не задает.

В наушнике слышно шипение, кто-то из специалистов выходит на связь.

– Из Нью-Йорка сообщили, что она получила аттестат три года назад. Показала блестящие результаты, но так и не сдала экзамены средней школы и не запросила табель успеваемости, чтобы пройти в колледж или устроиться на работу.

– Вы бросили школу? – спрашивает Виктор. – Или не пошли в старшие классы, чтобы потом не пришлось предъявлять диплом?

– Теперь, когда вы знаете имя, легче копаться в моей жизни, верно?

Она доедает торт и аккуратно кладет пластиковую вилку поперек тарелки, зубьями вниз. Потом надрывает один из пакетиков с сахаром и высыпает горсткой на тарелку. Облизывает незабинтованный палец, обмакивает в сахар и кладет в рот.

– Но вы знаете только о моей жизни в Нью-Йорке.

– Вот поэтому и хочу услышать о том, что было прежде.

– Мне нравилось быть Инарой.

– Но это не ваше имя, – настаивает он мягко.

Глаза ее вспыхивают злостью. Это столь же мимолетно, как и ее полуулыбки или удивление, но оно имеет место.

– Если розу назвать как-то иначе, перестанет она от этого быть розой?

– Это лишь форма. Человека делает не имя, а его история. И я хочу знать вашу.

– Для чего? Из моей истории вы не узнаете про Сад, а вам ведь это нужно? Садовник и его Сад? И его Бабочки?

– И если он выживет, чтобы предстать перед судом, нам потребуются свидетели. Девушка, которая не желает назвать своего настоящего имени, вряд ли заслуживает доверия.

– Это всего лишь имя.

– Нет, если оно ваше.

Она приподнимает уголки рта.

– Блисс так говорила.

– Блисс?

Лионетта, как всегда, дожидалась у двери. Она тактично отвела глаза, пока я надевала черное облегающее платье, ставшее для меня единственным предметом одежды.

– Закрой глаза, – велела она. – Лучше узнавать все поэтапно.

Я столько времени пролежала там с закрытыми глазами, что перспектива вновь добровольно ослепнуть ввергала меня в ужас. Но Лионетта явно хотела как лучше, и я, конечно же, была не первой, кого она выхаживала. Я закрыла глаза, она взяла меня за руку и повела по коридору. В этот раз мы пошли в противоположном направлении. Коридор был длинный, и в самом конце его мы повернули налево. Я вела правой рукой вдоль стеклянной стены, и ладонь проваливалась в пустоту всякий раз, когда мы проходили мимо дверного проема.

Лионетта направила меня в один из проходов и остановила мягким прикосновением. Я почувствовала, как она отступила на шаг.

– Можешь открыть глаза.

Она стояла передо мной, в центре комнаты, почти идентичной моей. Но эта казалась более обжитой: на полке над кроватью стояли фигурки оригами, на кровати были одеяла и подушки, и туалет с душем и раковиной был завешен оранжевой шторкой. Из-под самой большой подушки торчал уголок книги, и под кроватью имелись выдвижные ящики.

– Как он тебя назвал?

– Майя, – меня передернуло, когда я впервые произнесла имя вслух. Вспомнилось, как он повторял его раз за разом, пока…

– Майя, – повторила Лионетта, придав имени новое звучание. – Теперь взгляни на себя, Майя.

Она взяла в руки зеркало, расположив его таким образом, чтобы я увидела отражение в зеркале позади себя.

Кожа на спине была еще розовая, с припухлостями в тех местах, куда краску нанесли недавно. Я знала, что рисунок станет светлее, когда сойдут струпья. По бокам, где платье имело вырезы, были видны отпечатки пальцев. Но ничто не мешало рассмотреть узор. Он был ужасен. Он был противен мне.

И он был прекрасен.

Верхние крылья были золотисто-коричневые, как волосы и глаза у Лионетты, с вкраплениями белого, черного и бронзового. Нижние – розовых и пурпурных полутонов с белыми и черными точками. Точность потрясающая, переход оттенков создавал эффект отдельных чешуек. Цвета насыщенные, сочные. Рисунок покрывал почти всю спину, от плеч и до самой талии. Крылья были узкие и вытянутые, их края слегка заходили мне на бока.

Мастерство исполнения было очевидным. Можно было как угодно относиться к Садовнику, но его талант не вызывал сомнений.

Я ненавидела этот рисунок, но он был великолепен.

В дверном проеме появилась еще одна девушка, очень миниатюрная. Но, судя по ее формам, это была далеко не девочка. Кожа белоснежная, без единого изъяна; черные вьющиеся волосы беспорядочно заколоты шпильками. Чуть вздернутый нос выглядел скорее мило, чем красиво. Внешность ее была не столь однозначна, но, как и все девушки, которых я видела в Саду, она была просто очаровательна.