Лука Д'Андреа - Сущность зла

Я начал издалека. Мы поговорили о вещах обыденных. О погоде, о Кларе, об Аннелизе, о Нью-Йорке. Покурили еще. Выпили по чашке кофе и по бокалу вельшбоденской водицы, чтобы отбить горечь.

Наконец я выдал главное.

– Я видел вертолет, – выпалил я. – Красный вертолет.

Взгляд Вернера рассек меня пополам.

– И теперь прикидываешь, как он будет выглядеть на телеэкране, правда?

Правда.

Такой вертолет не просто поразит экран. Взорвет.

Вернер стряхнул пепел на пол.

– Тебя когда-нибудь посещали такие мысли, которые меняют всю жизнь?

Я вспомнил Майка.

Вспомнил Аннелизе. И Клару.

– Иначе меня бы здесь не было, – ответил я.

– Я был моложе тебя, когда у меня появилась такая. Она родилась не просто так, а от горя. Плохо, когда мысли происходят от горя, Джереми. Но такое бывает, и с этим ничего не поделаешь. Мысли приходят, и все. Иногда исчезают, а иногда приживаются. Как растения. Живут своей жизнью. – Вернер умолк, взглянул на огонек сигареты, бросил ее в камин. – Сколько у тебя времени, Джереми?

– Сколько угодно, – отозвался я.

– Nix [15] Ничего подобного (нем.). . Неверно. У тебя столько времени, сколько оставляют тебе жена и дочь. Для мужчины мысль о семье должна быть на первом месте. Всегда.

– Ну… – смешался я, даже, кажется, покраснел.

– И все же, если хочешь послушать мою историю, это много времени не отнимет. Видишь фотографию?

Вернер указал на любительский снимок в рамке, висевший на стене под распятием. Потом встал, подошел, прикоснулся к глянцевой поверхности подушечками пальцев. Как у многих горцев, руки у него были изуродованы: на правой не хватало безымянного пальца и верхней фаланги мизинца.

Черно-белая фотография запечатлела пятерых молодых людей. Крайний слева, с непокорной прядью на лбу и рюкзаком за плечами, был Вернер.

– Мы сделали этот снимок в тысяча девятьсот пятидесятом. Месяца не помню. Но зато помню их всех. Помню, как мы смеялись. Смех меньше всего тускнеет с годами. Ты забываешь годовщины, дни рождения. Забываешь лица. К счастью, забываешь даже боль, страдание. Но то, как ты смеялся, когда еще не стал мужчиной, но уже перестал быть ребенком… это остается в тебе навсегда.

Хотя я и был на много весен моложе, я все же понимал, что Вернер пытается сказать. Но сомневался, что память у него слабеет. Вернер принадлежал к той породе горцев, которая выкована из стали. Несмотря на седину и морщины, я никак не мог считать его стариком.

– Здесь у нас в Зибенхохе жизнь была тяжелая. Утром спускаться в долину, в школу, потом до самой ночи гнуть спину на полях, на пастбищах, в лесу или в стойлах. Мне повезло: мой отец, дед Аннелизе, выжил, когда обрушилась шахта, но многие из моих друзей остались сиротами, а расти без отца в Южном Тироле, да в те годы, было ох как нелегко.

– Могу себе представить.

– Представить-то можешь, – произнес Вернер, не сводя глаз с фотографии. – Но сомневаюсь, чтобы мог по-настоящему понять. Ты когда-нибудь голодал?

Как-то раз токсикоман ограбил меня, приставив к горлу шприц, а моего близкого друга пырнули ножом, когда он возвращался с концерта в «Мэдисон-сквер-гарден», – но нет, я никогда не голодал.

И я ничего не ответил.

– Мы были молоды, беспечны и поэтому счастливы, если ты понимаешь, о чем я. Больше всего нам нравилось лазать по горам. – То ли грустное, то ли насмешливое выражение мелькнуло на лице Вернера, но тут же исчезло. – В то время здесь у нас альпинизмом занимались чудаки и мечтатели. Это сейчас скалолазание – престижный спорт. Знаешь ли, в каком-то смысле мы были пионерами. С годами альпинизм перерос в туризм, а нынче туризм – источник заработка во всем Альто-Адидже.

Чистая правда. Повсюду выросли отели, рестораны, фуникулеры, облегчающие приезжим подъем на вершины гор. Зимой туристы скапливались в горнолыжных зонах, а летом совершали прогулки по лесам. И правильно делали: я и сам, как только погода изменится и растает снег, собирался купить башмаки покрепче и под предлогом того, что Кларе полезно дышать свежим воздухом, показать, способен ли парень из Бруклина стать вровень с жителями гор.

– Без туризма, – продолжал Вернер, – провинция Альто-Адидже прозябала бы в нищете, здесь только старые крестьяне доживали бы свой век, и деревня Зибенхох, верь моему слову, исчезла бы с лица земли.

– Было бы печально.

– Еще как печально. Но этого не случилось… – Вернер моргнул. – Ну так вот… в те времена, в особенности для местных жителей, идти в горы означало идти работать в горы. Гнать коров на выпас, рубить дрова. Ухаживать за посадками. Вот что такое были горы. Ну а мы забавлялись. Были бесшабашными. Даже слишком. Устраивали соревнования, кто заберется на самую крутую скалу, засекали время, лазали в любую погоду. А снаряжение? – Вернер хлопнул себя по бедру. – Веревки из конопли. Знаешь, что это такое – сорваться, когда тебя страхует веревка из конопли?

– Не имею ни малейшего понятия.

– Конопля не растягивается. Если ты упадешь на современной веревке, из нейлона или чего там еще, это будет чуть ли не весело. Они удлиняются, держат тяжесть. Другое дело – конопля. Тут ты рискуешь остаться на всю жизнь калекой. Или хуже. И потом… Крючья, молотки и прочее делались вручную деревенским кузнецом. Железо хрупкое, даже очень хрупкое, и стоит дорого. Но у нас тут не было кино, не было машин. Нас приучили откладывать каждый грош. И мы счастливы были тратить деньги на скалолазание. – Вернер кашлянул. – Мы себя ощущали бессмертными.

– Но были смертными, да?

– Бессмертных нет. Через несколько месяцев после того, как мы сделали эту фотографию, случилось несчастье. Мы пошли вчетвером. На Крода-деи-Тони, ты там был? На диалекте Беллуно это означает «громовой венец»: во время грозы, когда сверкают молнии, там такой вид, что мурашки по коже. Красота. Но смерть в таких местах не менее горестна. Смерть – это смерть, остальное не важно.

Я это прочел по его лицу. Он думал о Герте, которую убил монстр, угнездившийся у нее в мозгу и пожравший ее. Я не нарушал молчания до тех пор, пока Вернер не собрался с силами и не продолжил рассказ.

– Трое из нас не справились. Мне попросту повезло. Иозеф умер на моих руках, а я все вопил и вопил, звал на помощь. Но даже если бы кто-нибудь меня услышал – знаешь, сколько километров от того места, где веревка оборвалась, до ближайшей больницы? Двадцать. Спасти его было невозможно. Никак. Я дождался, пока смерть забрала его, прочитал молитву и вернулся. И у меня появилась мысль. Или не так: я эту мысль явил. После похорон мы встретились с теми, кто остался, выпить за упокой души погибших. Тут у нас – ты, наверное, уже заметил – пить – в порядке вещей. И мы в тот вечер напились в стельку. Пели, смеялись, плакали, проклинали. Потом, на рассвете, я изложил свою мысль. Хотя никто этого и не говорил открытым текстом, но некоторые вещи не обязательно слышать собственными ушами: для всей округи мы были безумцами, которые сами нарывались. И никто не смог или не захотел бы помочь нам, если бы там, на высоте, мы попали в беду.