Стивен Кинг - Долорес Клэйборн

«Я хочу, чтобы сегодня ты пылесосила гостиную», – сказала я ей.

«Хорошо, миссис Клэйборн», – сказала она. Так они меня звали, Энди, и так меня звали все на острове. Я никогда никого не просила об этом, но, похоже, они все думали, что когда-то у меня был муж Клэйборн, а может, мне самой хотелось, чтобы они не вспоминали Джо, хотя многие его помнили. В конце концов, это не так важно – во что бы я ни верила, я была замужем один раз, именно за этим ублюдком.

«Но почему вы шепчете?» – удивилась она.

«Неважно, – прошептала я, – и сама говори потише. И ничего не разбей там, Сьюзен Эмма Проулкс. Поняла меня?»

Она покраснела, как пожарная машина, так забавно:

«Откуда вы узнали, что мое второе имя Эмма?»

«Брось, детка, – сказала я ей. – Я прожила на Высоком всю жизнь и знаю много всего. Поосторожнее с мебелью и стеклом, особенно когда пятишься, и все будет в порядке».

«Я буду очень осторожна», – сказала она.

Я подвела ее к двери и, приложив ладони ко рту, закричала: «Сюзи! Шона! Я иду пылесосить гостиную!»

Сюзи, конечно, стояла тут же, и все ее лицо было одним сплошным вопросом, но я только махнула ей рукой, чтобы она шла и занималась своим делом. И она пошла.

Я на цыпочках подошла к лестнице и встала на своем месте. Это глупо, конечно, но я не волновалась так с тех пор, как отец впервые взял меня на охоту, когда мне было двенадцать. Это было то же чувство, когда сердце в груди бьется сильно, но ровно. У этой дамы в гостиной было полно всякой старины и стекла, но я в тот момент даже не думала, что Сюзи вертится там с пылесосом.

Я простояла там, сколько могла – минуты полторы. Потом сорвалась с места и побежала наверх, и, конечно, она лежала там, вся красная, с выкаченными глазами, вцепившись в простыни, и пыхтела: уух! Уууууух! Ууууух! Когда она услышала скрип двери, ее глаза метнулись в испуге. Эх, жаль у меня не было фотоаппарата!

«Долорес, убирайся отсюда! – пропыхтела она. – Я пытаюсь выдавить из себя что-нибудь, и у меня получится, если ты не будешь каждые двадцать минут глазеть на меня, как корова».

«Ладно, – сказала я. – Я уйду, но сперва подсуну вам старое доброе судно. По запаху я чувствую, что вы скоро справитесь со своим запором».

Она отталкивала мои руки и щипалась – а ущипнуть она могла довольно больно, – но я не обращала на это внимания. Я подсунула под нее судно, и потом мы поглядели друг на друга и ничего не сказали. Мы ведь давно знали друг друга.

Ну вот, старая вонючка, подумала я, вот я тебя и поймала. Как тебе это понравится?

Не очень, Долорес, подумала она в ответ, но ничего. Ты поймала меня сейчас, но это не значит, что ты сможешь ловить меня всегда.

Но я ловила. Несколько раз она еще обделывалась, но не так, как раньше, когда дерьмо было даже на занавесках. Это была ее последняя битва. Потом она все реже и реже находилась в здравом уме. Конечно, от этого у меня меньше болела спина, но я не радовалась. Это была моя боль, и я привыкла к ней, если вы понимаете, о чем я.

Можно мне еще стакан воды, Фрэнк?

Спасибо. От разговоров всегда хочется пить. Знаешь, Энди, если ты решишь вытащить наружу свою бутылку из стола, то я никому про это не скажу.

Не хочешь? Что ж, на тебя это похоже.

Так о чем я?

Да-да. О том, какая она была. Так вот, третий способ показать свою стервозность был хуже всех. Она была стервой просто потому, что была старухой, которой оставалось только умереть в пустом доме на острове, вдалеке от тех мест и людей, с которыми она провела жизнь. Она знала это и чувствовала себя, как подмытый рекой берег, который вот-вот рухнет вниз.

Она была одинока, и я никогда не понимала этого и прежде всего не понимала, зачем она переехала на остров. Только вчера я это поняла и скажу вам в свой черед. И она боялась, я видела это, но в своем страхе черпала силу, как старая королева, которая, даже умирая, не хочет расставаться с короной.

Я уже говорила, что у нее были хорошие дни и плохие. Ее приступы случались с ней в промежутке, когда она переходила от нескольких дней ясности к неделе или двум затмения рассудка. В это время она словно блуждала где-то, и с ней происходили странные вещи.

Не знаю, были ли это галлюцинации. Сейчас я не так уверена в этом, как раньше. Может быть, я расскажу вам об этом позже, если буду чувствовать себя нормально.

Наверное, не все из них случались в воскресные дни или по ночам, но эти я помню лучше всего из-за того, что в доме тогда было особенно тихо, и я пугалась, когда она начинала кричать. Это было, как будто в жаркий летний день на вас опрокинули ведро холодной воды. Не было случая, когда бы я не боялась, что у меня разорвется сердце от ее внезапных криков или что я приду к ней в спальню и найду ее мертвой. Хотя я никогда не знала, почему она боится, то есть я видела, что она боится, и могла даже догадаться чего, но никогда не знала почему.

«Проволока! – кричала она, когда я вбегала. Она скрючилась на кровати, обхватив себя руками, ее синие старческие губы дрожали, вся она была бледная, как призрак, и из глаз текли слезы. – Проволока, Долорес, останови эту проволоку!» И при этом она всегда смотрела в одну и ту же точку – на плинтус в дальнем углу.

Там, конечно, ничего не было, но не для нее. Она видела, как эта проволока выходит из стены и тянется по полу к ее кровати, – по крайней мере, ей казалось, что она это видит. Мне приходилось спускаться вниз, хватать один из ножей для мяса и возвращаться с ним наверх. Я наклонялась в углу или ближе к кровати, если ей казалось, что проволока забралась уже далеко, и делала вид, что режу ее. Я осторожно, чтобы не поцарапать паркет, касалась лезвием пола, пока она не переставала кричать.

Потом я подходила к ней, вытирала ей слезы полотенцем или одной из бумажных салфеток, что всегда лежали возле кровати, и целовала ее, говоря: «Вот, дорогая, они ушли. Я порезала эту противную проволоку, посмотрите сами».

Она смотрела (хотя в такие дни она ничего не могла увидеть) и плакала еще некоторое время, а потом обнимала меня и говорила: «Спасибо, Долорес, спасибо. На этот раз они едва не достали меня». Иногда она называла меня Брендой – так звали домоправительницу Донованов в Балтиморе. А иногда Клариссой – это была ее сестра, которая умерла в 58-м году.

Бывали дни, когда я входила в ее комнату и видела, что она пытается слезть с кровати и вопит, что в подушке змея. В другой раз она завернулась с головой в одеяло, крича, что окна усиливают солнечный свет, и она сейчас сгорит заживо. Иногда она утверждала, что у нее уже горят волосы, хотя на улице могло быть дождливо и туманно, как в голове у пьяницы. Мне приходилось плотно закрывать шторы и держать ее, пока она не успокаивалась. А иногда и дольше, потому что она, даже перестав плакать, мелко дрожала, словно испуганный щенок. Она снова и снова просила меня посмотреть, не обуглилась ли у нее кожа, и я снова и снова отвечала, что нет, пока она наконец не засыпала. Или не засыпала, а впадала в забытье и начинала говорить с людьми, которых не было. Иногда она говорила на французском, которого никто на нашем острове не знал. Они с мужем любили Париж и при любом случае ездили туда, с детьми или сами. Бывало, она рассказывала об этом – о кафе, о музеях, о лодках на Сене, – и мне нравилось ее слушать. Она умела говорить, и, когда описывала что-нибудь, казалось, что видишь это своими глазами.