Джеймс Чейз - Еще один простофиля

При виде моего бунгало у меня комок подкатил к горлу. Знакомая улица была безлюдной. Дождь лил серой стеной на проезжую часть и тротуар.

Реник затормозил возле ворот.

– Еще увидимся, – сказал он и сжал мою руку. – Везучий ты, Хэрри. Хотел бы я, чтобы меня ждал такой человек, как твоя Нина.

Я вылез из машины и зашагал, не оборачиваясь, по дорожке. Входная дверь распахнулась, и на пороге появилась Нина.

На седьмое утро после моего выхода из тюрьмы я внезапно проснулся в шесть тридцать. Мне снилось, что я снова в камере, и лишь через несколько мгновений я понял, что нахожусь у себя дома, рядом со спящей Ниной.

Я лег на спину, уставился в потолок и начал, как и в предыдущие шесть дней, размышлять, каким способом буду зарабатывать на жизнь. Я уже зондировал почву в мире журналистики. Как я и предполагал, для меня там работы не было. Кьюбитт далеко протянул свои щупальца. Даже незначительная местная газета боялась иметь со мной дело.

У меня не оставалось большого выбора. Я умел писать, но не был беллетристом. Я – репортер. Чтобы сочинить стоящий текст, мне нужны факты. Без поддержки газеты я работать не могу.

Я посмотрел на спящую Нину.

Мы поженились за два года и три месяца до тюрьмы. Тогда Нине было двадцать два, мне – двадцать семь.

Нинины темные волосы слегка вились, а кожа имела оттенок слоновой кости. Мы оба считали, что она не была красавицей в общепринятом значении этого слова, но я говорил, да и теперь так думаю, что Нина – самая привлекательная женщина из всех, кого я когда-либо видел. Наблюдая за ней сейчас, я мог видеть, как она страдала эти годы. Кожа вокруг глаз огрубела. Возле рта появилась складка, которая отсутствовала до моего ареста. Нина во сне выглядела печальной: прежде такого не бывало.

Ей действительно порядком досталось. Я оставил на нашем общем счете три тысячи долларов, но они быстро кончились – на гонорар моему адвокату и последний взнос за дом ушло почти все, и Нине пришлось искать работу.

Она сменила несколько мест, пока наконец, как рассказал Реник, не обнаружила у себя способности к рисованию, и получила заказ у человека, который продавал туристам гончарные изделия. Он изготавливал их, а Нина расписывала. Последний год ей платили шестьдесят долларов в неделю: достаточно, по ее словам, чтобы продержаться нам обоим, пока я не встану на ноги.

Сейчас на моем счете лежало двести долларов. Если я не найду работу, прежде чем истрачу их, придется просить у Нины деньги на автобус, сигареты и т. п. – такая перспектива угнетала меня.

Днем раньше, в состоянии, близком к отчаянию, я пытался устроиться куда-нибудь хотя бы временно – лишь бы раздобыть немного денег.

Пробегав весь день, я вернулся домой ни с чем. Меня слишком хорошо знали в Палм-Сити, чтобы предложить черную работу. Люди, которые нуждались в рабочих руках, увидев меня, приходили в смущение.

– Ну, мистер Барбер, вы смеетесь, – говорили мне. – Это дело не для вас.

У меня не хватало мужества признаться, как крепко я сел на мель, и они испытывали облегчение, когда я уходил с шуткой.

– О чем задумался, Хэрри? – спросила Нина, поворачиваясь ко мне лицом.

– Ни о чем. Я дремал.

– Напрасно ты беспокоишься. Как-нибудь выкарабкаемся. Нам вполне хватает шестидесяти долларов в неделю. С голоду мы не умрем. Наберись терпения. Тебе обязательно подвернется стоящая работа.

– А пока я буду дожидаться стоящей работы, мне придется сидеть у тебя на шее, – сказал я. – Это замечательно. Я просто в восторге.

Она подняла голову и посмотрела на меня с тревогой.

– Я же твой друг, Хэрри. Когда ты найдешь работу, я брошу свою. А до тех пор буду расписывать горшки. На то мы и друзья.

– Спасибо, что разъяснила.

– Хэрри… ты меня волнуешь. Ты сам не отдаешь себе отчета, как ты изменился. В тебе столько злости и горечи. Ты должен постараться забыть. У нас вся жизнь впереди, и это твое отношение…

– Понимаю.

Я встал с кровати.

– Извини. Возможно, после трех с половиной лет тюрьмы и ты стала бы такой. Я сварю кофе. Будет от меня хоть какая-то польза.

Все это происходило со мной два года назад. Возвращаясь мыслями к тому времени и воспринимая все в ином свете, я понимаю, каким же слабаком я оказался. Я позволил той расставленной мне ловушке и тюремному заключению сломить себя. Не было во мне злости и горечи. Меня съедала жалость к себе.

Будь я крепче на излом, я продал бы бунгало, отправился с Ниной в какое-нибудь место, где меня никто не знает, и начал бы новую карьеру. Вместо этого в роли великомученика я шатался в поисках работы, которой не было для меня в этом городе.

Следующие десять дней я бродил, делая вид, будто ищу мифическую работу. Я говорил Нине, что весь день провожу в поисках, но на самом деле, сделав пару звонков и получив отказ, находил пристанище в ближайшем баре.

Когда я служил в газете, я редко выпивал, но теперь пристрастился к спиртному. Виски стало для меня волшебным избавителем от реальности. После пяти-шести рюмок ничто меня не трогало. Мне становилось все равно, есть у меня работа или нет; я мог вернуться домой и, не чувствуя себя подлецом, наблюдать за тем, как вкалывает Нина.

Порядком поднакачавшись, я с большей легкостью врал ей.

– Сегодня утром я говорил с одним парнем; похоже, мы с ним столкуемся, – сообщал я Нине. – Он переговорит с партнером и закажет мне серию статей об их гостинице. Если дело выгорит, это верные триста в неделю.

Не существовало в природе ни парня, ни партнера, ни гостиницы, но обман придавал мне вес, а для моего «я» было необходимо оставаться в глазах Нины значительным. Даже будучи вынужденным брать у нее десять долларов, я пытался сохранить свое лицо, заверяя ее, что вот-вот получу деньги.

Но со временем однообразная ложь теряет свежесть, и я начал понимать, что Нина мне не верит. Она совершала ошибку, притворяясь будто ни о чем не догадывается. Ей бы разоблачить меня, и тогда я вернулся бы из мира иллюзий, но она не делала этого, и я продолжал пить, обманывать ее и катиться вниз.

И вот однажды днем, когда я сидел в баре и смотрел на море, началась та история, которую я собираюсь рассказать.

К шести часам вечера я уже изрядно набрался. Пропустив восемь рюмок виски, я созревал для девятой.

Мне нравился этот маленький, тихий, немного запущенный бар. Никто не мешал мне сидеть в углу и смотреть через открытое окно на людей, отдыхающих на пляже. Я заходил сюда пятый день подряд. Бармен – высокий полный мужчина с лысиной на голове – узнавал меня. Он, казалось, понимал мою тягу к виски. Стоило мне прикончить очередную рюмку, как он подносил мне следующую.

В баре было мало народу. Время от времени забредал новый посетитель; выпив и посидев недолго, он выходил на улицу. Это были люди вроде меня – без якоря, одинокие, старающиеся убить время.