Михаэль Тсокос - Отрезанный

С этими словами Херцфельд повернул голову умершей таким образом, чтобы в открытой полости рта можно было видеть небольшой зазор, находившийся непосредственно у края отломанной кости отсутствующей верхней челюсти. Затем, взяв в руки долото, он увеличил отверстие и при помощи пинцета достал из основания черепа небольшой инородный предмет, обнаруженный на рентгеновских снимках.

– Нет, это не пуля. Выглядит как металлическая капсула, – с удивлением пробормотала Яо.

Да! Это была не пуля!

Херцфельд при помощи лупы принялся изучать овальный, окрашенный в зеленый цвет цилиндрик и обнаружил желобок, словно экватор разделявший капсулу по центру на две части.

«Похоже, что эту штуку можно открыть», – подумал он. При помощи плоскогубцев и пинцета ему удалось развинтить цилиндр. Внутри обнаружился крошечный клочок бумаги размером не больше половины ногтя человеческого мизинца.

– Вам помощь нужна? – поинтересовалась Яо, наблюдая, как профессор осторожно разглаживает находку.

Тем временем Херцфельд положил листочек под микроскоп.

– Продолжайте исследование области живота. С этим я и один справлюсь, – ответил он, наводя резкость в окулярах.

На первый взгляд нанесенные на бумагу значки выглядели как мелкие соринки. Однако после поворота предмета на сто восемьдесят градусов стали различаться нанесенные на него цифры, которые походили на номер мобильного телефона. Херцфельд хотел уже было поделиться со своими коллегами странной находкой, как вдруг обнаружил под цифрами несколько маленьких букв.

Пульс у профессора мгновенно участился, на лбу выступили капельки пота, а во рту пересохло. В мозгу же Херцфельда забилась одна-единственная мысль: «Пусть это окажется всего лишь совпадением!»

Ведь буквы в записке, которую он только что извлек из изувеченного трупа, сложились в имя Ханна.

То было имя его семнадцатилетней дочери!

Херцфельд не мог припомнить, когда в последний раз у него так сильно дрожали пальцы. Три раза он даже ошибся в наборе цифр на своем мобильнике, а потом вообще чуть было не выронил телефон из рук. Все его внимание было сосредоточено на поисках ответа на вопросы: «Что бы это значило? Кто внедрил записку в голову женского трупа?»

Все это происходило в кабинке мужского туалета в конце служебного коридора, где профессор закрылся от посторонних глаз. Ему следовало поторопиться, так как он оставил своих коллег возле секционного стола, сказав, что ему надо отлучиться на пару минут. Те, конечно, удивились тому, что Херцфельд нарушает им же самим установленные правила не выходить из помещения во время проведения вскрытия, но промолчали.

Наконец соединение было установлено.

Надо отметить, что благодаря многочисленным усилителям мобильная связь во всем здании, включая подвалы и лифты, обычно была безупречной. Обычно, но только не на этот раз!

Он набирал номер четыре раза, но связь постоянно с треском обрывалась.

«Черт! Откуда взялись эти помехи?» – удивился профессор.

Затем ему все же ответили.

– Алло, алло! – проговорил в телефон Херцфельд.

Однако в мобильнике сначала послышался голос не живого человека, а автоответчика, сработавшего с каким-то непонятным звуком. И это была не обычная в таких случаях запись, а приветствие, обращенное именно к нему, что внушило профессору еще большую тревогу, чем те обстоятельства, которые побудили его позвонить по найденному незнакомому номеру.

Почему-то он был уверен, что свяжется по нему со своей дочерью, ведь тело было так жестоко изуродовано намеренно, и складывалось ощущение, что преступник явно рассчитывал на то, что вскрытие будет проводить именно Херцфельд. Видимо, злоумышленнику было известно, что при таком жестоком и необычном убийстве к судебно-медицинской экспертизе будет обязательно привлечен руководитель берлинского спецподразделения «экстремальных преступлений».

Внезапно в мобильнике послышался до боли знакомый голос его дочери:

– Алло! Папа?

Несмотря на то что Херцфельд со страхом в душе предполагал именно это, подтверждение догадки все же повергло его в шок.

Голос дочери профессора был настолько четким, как будто она стояла рядом с ним. И все же он звучал так, словно она разговаривала с отцом из какого-то другого, бесконечно далекого и темного мира:

– Пожалуйста, помоги мне!

«Боже! Что происходит? Почему я разговариваю с автоответчиком, запись на котором предназначена только для меня?» – подумал Херцфельд.

Голос Ханны постепенно начал хрипеть и звучать все более устало. Складывалось впечатление, будто она только что поднялась по лестнице и сильно запыхалась. И все же он отличался от того, каким она говорила тогда, когда ей не хватало воздуха.

В нем было больше обиды и отчаяния.

У Ханны была астма, но при нормальных обстоятельствах случавшиеся у нее регулярные приступы не создавали проблем. Прописанный ей спрей для ингаляций снимал осложнения в течение нескольких секунд и позволял вести почти нормальный образ жизни – она занималась спортом и делала все то, что любят молодые люди.

Опасность возникала только тогда, когда при ней не оказывалось сальбутамола. Три года назад она забыла у подруги свою куртку со спреем в кармане и едва не задохнулась в метро. Хорошо, что на помощь ей пришел пассажир, тоже страдавший астмой, у которого спрей был с собой. Насколько Херцфельду было известно, этот инцидент являлся последним серьезным проявлением ее приступов, однако он мог ошибаться, так как после развода его бывшая супруга делала все, чтобы свести контакты между отцом и дочерью к минимуму. Вместе с тем на последнее Рождество она отправила к нему их дочь, чтобы без помех отпраздновать его вместе со своим новым приятелем.

Ханна сильно страдала от разлуки и при каждой встрече ясно давала понять, что возлагает ответственность за разрыв отношений между родителями только на него, забывая о том, что изменила отцу именно ее мать – Петра. Редкие беседы между отцом и дочерью практически не выходили за рамки пустой болтовни. Херцфельд даже не знал, была ли она в кого-нибудь влюблена, получила ли водительские права и как у нее обстоят дела в школе.

Хуже всего было то, что он вот уже несколько недель не общался с дочерью, а теперь услышал ее голос с призывом о помощи, да и то лишь потому, что получил записку, найденную в голове жестоко изувеченного трупа. Однако произнесенные ею слова оказались еще ужаснее:

– Я боюсь умереть, папа!

Страх смерти никак не соответствовал образу дочери, который Херцфельд хранил в своем сердце. Ей больше подходили такие определения, как дикая, неукротимая и жизнелюбивая. Она всегда была настроена очень решительно и не собиралась поддаваться воле судьбы – заниматься марафоном Ханна со своей астмой стала не случайно.