Эрик Ластбадер - Цзян

— Аки-чан, — тихо окликнула она мальчика. — Хочешь, я расскажу тебе о том, как карп стал символом койнобори?

Сын не ответил на ее вопрос, но она знала, что он не пропустил его мимо ушей. Он всегда слушает, что она говорит, и все запоминает. Но когда он не сразу отвечал на ее вопросы, сердце ее по привычке екало: он поздно начал говорить из-за детских болезней, и у нее на всю жизнь остался страх, что он никогда не заговорит.

Доктора уверяли ее, что никаких причин для паники нет, но она не очень им верила. Эти мужчины мыслями все на войне, им не до детей, - думала она и продолжала бояться.

Хотя, вообще-то, в жизни осталось очень мало вещей, которые могли бы испугать Юмико. В ту ночь, когда она уползла из дома Чжилиня в Шанхае к себе и обнаружила там пакет с деньгами и обломок розовато-сиреневого жадеита, оставленный для ее сына, она поклялась, что страх будет навсегда изгнан из ее жизни. Потому что если она уступит своему страху, то и она, и ее сын будут обречены.

Тем не менее, боязнь, что он не сможет вырасти в полноценного мужчину, преследовала ее. Может быть, она так думала потому, что он пришел в этот мир до срока, недоношенным. А может быть, в ней говорило суеверное чувство, что ее несчастливая судьба перешла и на нее мальчика.

Аки произнес свое первое слово, когда ему было четырнадцать месяцев. Но фактически он не говорил до трехлетнего возраста. Его первым осмысленным высказыванием была целая фраза:

— Мама, можно я пойду за сливами?

Юмико была так ошарашена, что первое мгновение смотрела на малыша, не говоря ни слова, а потом засмеялась и заплакала одновременно, схватила его на руки и принялась тискать. Он выждал приступ материнской радости, а потом спокойно повторил вопрос.

— Конечно, можно, — ответила она и пошла вместе с ним.

Маринованные сливы были его любимым лакомством. Первый урожай слив снимают весной и закатывают в большие банки. К июню, когда начинается летняя жар, маринованные сливы становятся сочным, освежающим лакомством. Аки уже знал, что если слив не нарвешь, то нечего будет и мариновать. Милый ты мой! — подумала Юмико, шагая за трехлетним организатором сельхозработ.

— Ты мне хотела рассказать про карпа, — напомнил он матери, переводя взгляд с вымпела на лицо матери.

Юмико очнулась от воспоминаний.

— В XVII веке самураи в этот день выходили из дома с оружием и приветствовали своих сыновей, выставляя на показ свои катана, сверкающие в лучах весеннего солнца. Простонародью же не разрешалось носить оружие. Вот они и решили — я думаю в шутку — выставлять напоказ сверкающую чешуей рыбу, давая понять самураям, что и простые люди не лыком шиты.

— Значит, мы не самураи, раз выставили рыбу? — спросил Аки с присущей ему сообразительностью.

Юмико не сразу ответила на этот каверзный вопрос.

— Даже и не знаю, что тебе на это сказать, Аки-чан. Но мне бы хотелось верить, что мы самураи.

— Мне тоже, — сказал Аки задумчиво. Потом он поднялся с крыльца. — Можно я пойду за сливами, мам?

— Конечно, — ответила Юмико. Одинокая слезинка скатилась по ее щеке, когда она смотрела, как ее длинноногий отпрыск бежит по тропинке на улицу.

Когда они в этот день ужинали, прислушиваясь, как стяг с изображением карпа трепещет на ветру.

Юмико рассказала сыну, зачем она каждую зиму водит его на кладбище молиться.

— Ты быстро взрослеешь, — сказала она. — Пора тебе узнать историю моей жизни. Мы сюда приехали из Шанхая...

— Расскажи мне об отце, — попросил он.

— Нечего о нем рассказывать, — довольно резко ответила она. — Твой отец умер. Погиб в Шанхае. Может быть, это и к лучшему.

— Но он был самураем, — упорствовал сын, — и все-таки погиб. Почему храбрые погибают?

— В той войне, — ответила Юмико, — храбрейшие и самые чистые духом погибали первыми. — Ее глаза стали задумчивыми. — Может быть, это всегда было так, и не только в Шанхае. Чистоте, по-видимому, нет места в этом несовершенном мире. Те, что живут по законам чести, обычно наказываются за свою дерзость.

— Ну уж я бы не позволил себя наказать, — воскликнул Аки, хватая палочку для еды и размахивая ею, как мечом. — Я — самурай, и я башку отрублю любому, кто попробует меня наказать!

Юмико собиралась было отругать сына за такие глупые речи, но в последний момент прикусила язык. Даже когда он был совсем маленьким, она всегда относилась к его словам всерьез. Вот и сейчас в его мальчишеской браваде ей почудилось, что ее дух, жаждущий отмщения, переселился в сына.

— Мы ходим на кладбище каждый год 18-го января, потому что в этот день в 1932 году в городе Шанхае на пятерых японских священников было совершено нападение. Один из них был убит, и это послужило толчком для волны столкновений между китайцами и японцами. Погиб первый из многих. Мы должны почитать его коми.

—Он был самурай?

— Нет, Аки-чан. Я же тебе сказала, что он был священником.

— А что он делал в Китае?

До чего же въедливы эти детишки! - подумала Юмико. И особенно ее сын.

— Он был членом весьма воинственной буддистской секты.

— А в нашем городе такие буддисты есть? — спросил Аки.

Юмико улыбнулась и коснулась руки сына.

— Не думаю. Они далеко не так популярны в наши дни, как когда-то. Сомневаюсь, чтобы представители этой секты жили в нашем городе.

— А как они себя называют?

— Ничиренами.

Аки узнал от матери, что основатель этой секты Ничирен жил в XIII веке. В отличие от последователей других форм буддизма, он считал, что три воплощения Будды — Универсальное Тело, Вечное Тело и Изменяющееся Тело — составляют единое и неделимое целое.

Много сил и времени он отдал борьбе с другими, более влиятельными сектами буддизма и критике правителей Японии за потворство ложным, по его мнению, учениям.

Ничирен — это было не настоящее имя основателя секты. Он его сам придумал, сложив два слова: «ничи» , что значит «солнце», которое одновременно символизировало и Свет Истины, провозглашенной Буддой, и Страну Восходящего Солнца, и «рен», что означает «лотос», то есть истинный буддизм.

Из-за своей непримиримости Ничирен в конце концов был приговорен правителями Камакуры к смертной казни. Но когда на эшафоте топор палача поднялся над Ничиреном, молния необыкновенно чистого голубого цвета ударила в его лезвие и затупила его.

Божественное вмешательство заставило правителей пересмотреть форму наказания строптивого реформатора. В конце концов, его осудили на пожизненное изгнание на необитаемом островке в Японском море.

Там он написал: «Крики чаек похожи на плач, но слез птицы не проливают. Ничирен не плачет, но слезы его никогда не просыхают».