Эрик Ластбадер - Черное сердце

Дом был погружен в темноту, горела лишь лампа в коридоре. Он уже собрался шаг за шагом прочесать первый этаж, когда, подойдя к лестнице, услышал буддийскую молитву. Губы Макоумера непроизвольно повторили первые слова песнопения, которое он слышал так часто, что давно уже знал наизусть.

Взявшись за тонкий бронзовый поручень, он осторожно поднялся до середины лестницы и увидел, что в коридоре второго этажа горит свет. Он не любил открытых и хорошо освещенных пространств, но в данной ситуации ничего нельзя было сделать. Он быстро двинулся вперед, стараясь производить как можно меньше шума. Хорошо, что Киеу дома, мелькнула мысль, по крайней мере, у меня на глазах. Кроме того, это означало, что Трейси еще не вернулся из Гонконга: Макоумер не сомневался, что Киеу беспрекословно выполнит данный ему приказ.

Он уже поднялся на верхнюю площадку и намеревался заглянуть к Киеу, как вдруг заметил открытую дверь в комнату Эллиота. Почему? Там никого не могло быть, распевные звуки молитвы доносились из противоположного конца коридора.

Макоумер стремительно направился вдоль стены, его длинная тень протянулась к комнате, где молился Киеу. Взявшись за ручку двери, он уже начал ее поворачивать, как пение вдруг прекратилось. Он замер с вытянутой рукой.

В наступившей тишине Макоумер почувствовал какое-то движение прямо перед собой. В комнате Эллиота кто-то был. Макоумер прищурился, но в такой темноте рассмотреть что-либо было невозможно. Но он почувствовал движение воздуха, что-то изменило свое положение в пространстве, и по спине у него побежали мурашки. Он стремительно рванулся вперед и в сторону, и в этот момент Эллиот, закрыв глаза, чтобы не видеть страшных последствий, нажал курок.

Раздался оглушительный выстрел, но Макоумер уже не реагировал на звуки — он двигался автоматически, подчиняясь одному лишь инстинкту, инстинкту, который позволил ему выжить в джунглях.

Вытянув левую руку, он нащупывал выключатель на стене, а правая тем временем скользнула к рукоятке ножа, который он всегда носил в потайном кармане пиджака. Яркий свет залил комнату, в долю секунды Макоумер определил расположение цели. И когда узнал ее, было уже поздно: кисть уже сделала резкое вращательное движение, нож сорвался с ладони и, превратившись в тонкую серебристую линию, со свистом рассек воздух.

Эллиот открыл глаза, ожидая увидеть на пороге распростертое тело Киеу, но вместо этого перед ним оказалось странным образом смазанное пятно, тут же превратившееся в лицо отца. Он открыл было рот, пытаясь предостеречь его, но пятно вдруг увеличилось в размерах и стало огромным. Боль и удар он почувствовал одновременно. Эллиот покачнулся и оперся ладонью о стену. Рука его легла на то место, где когда-то, когда он еще жил в этом доме, висел большой портрет Роберта Де Ниро. Сейчас от него осталось лишь светлое пятно, прямоугольник, из которого словно открывался путь в никуда. Эллиоту казалось, что он видит раздвигающиеся створки, за которыми начинается Вечность. Потом все исчезло, и он почему-то заплакал, но слезы были алые.

Он ничего не чувствовал. Тело его сделалось невесомым, как пушинка. Сердце забилось неровно, мысли путались, подчиняясь новому ритму сердца, который постоянно менялся, становился все медленнее и наконец исчез.

В момент, когда нож вырвался из его пальцев, Макоумер издал дикий крик: за узнаванием последовала реакция. Он метнулся вперед в абсурдной попытке догнать взвизнувшее в воздухе лезвие и прервать его смертельный полет.

Ему это не удалось. Он склонился над сыном и прошептал:

— Эллиот...

Из слабеющих пальцев Эллиота медленно, как в замедленной киносъемке, падал пистолет, он, кувыркаясь, опускался в лужу крови, льющуюся из раны на лице. Времени размышлять о случившемся, искать первопричину и думать, как все можно было предотвратить, не было. Чувство опасности не уходило: напротив, оно становилось все острее. Может, все дело в почти неуловимом запахе оружейного масла? Все выстраивалось в определенный план. Макоумер понимал, что инстинкт его не подвел: Эллиот целился в него, и ему пришлось защищаться, отбросив в тот момент все мысли о том, кто создал такую ситуацию.

Но теперь уже не имело значения то, что он вновь спасся благодаря своему развитому, как у хищника, инстинкту. Он знал лишь, что убил сына. Макоумер опустился на колени, осторожно извлек нож из глубокой раны и отбросил в угол. Лезвие звякнуло, ударившись о какой-то металлический предмет.

Глаза Эллиота были открыты, но он уже не видел отца. Он смотрел сквозь него и на что-то там, позади. Сколько раз на Макоумера смотрели такие подернутые мутной пленкой смерти глаза! Все кончено. От Эллиота осталась лишь телесная оболочка. Сын, его сын, которого он лепил по образу и подобию своему, стремительно убегал от него. У него могло быть все, а теперь жизнь покидала его, жизнь, кроме которой этому мальчику ничего не было нужно. Наверное, он требовал слишком многого — просто жизни. И впервые Макоумер почувствовал, что даже его власть здесь бессильна.

Он не понимал, что плачет. Если бы ему об этом оказали, он не поверил бы, что такое может быть с ним, твердым как кремень Макоумером. Он оплакивал Эллиота, но внутри него все оставалось неизменным. Ничто не может поколебать его дух, лишить сил. Ничто.

Почувствовав движение за спиной, он поначалу даже не обернулся.

— Отец? — негромко окликнул его Киеу. Он был в обычной черной одежде, босиком. — Я слышал выстрел, — Киеу замер у порога.

— Это был Эллиот, — все еще не веря в случившееся, пробормотал Макоумер. — Эллиот пытался убить меня!

— В самом деле? — Голос Киеу обволакивал, словно растекался по комнате. — Мне очень жаль.

Макоумер невидящим взором смотрел на него.

— Как это могло произойти? — спросил он. — Ничто больше не имеет значения — ни идеально спланированные операции, ни совершенный механизм «Ангки», ничто. Как же такое могло случиться, Киеу?

— Карма, отец.

— Но мой сын... — Он поднялся с искаженным в бессильной ярости лицом, сделал шаг вперед. — Киеу, ты что, не понимаешь? Мой сын пытался застрелить меня! Я... Я убил его! О Боже, неужели ты не понимаешь, что произошло!

Киеу глядел на Макоумера, душа его упивалась созерцанием его страданий:

— Я уже сказал, отец: это карма. У вас такая карма.

— Срать я хотел на твою карму! — крикнул Макоумер. Кровь ударила ему в лицо. — Срать я хотел на все твои буддийские хреновины! Что все они значат по сравнению с тем, что случилось?

— Мир, — спокойно ответил Киеу.

Макоумер бросил на него недоуменный взгляд, и, наконец, как бы впервые увидел Киеу. Он ощутил идущий от приемного сына мощный поток энергии, и сердце Макоумера сжалось в недобром предчувствии. Лицо его превратилось в каменную маску, мозг лихорадочно обрабатывал информацию, в голове роились вопросы.