Сергей Арбенин - Собачий бог

— Значит, сейчас у вас собаки нет. — Милиционер длинно вздохнул и сделал крыжик в блокноте. Ему давно уже хотелось курить и материться. — Значит, так. Скажите всем соседям, — если мы кого дома не застанем, — чтоб завтра, с девяти утра, все домашние животные… то есть, собаки, ну, хозяйские псы, — на цепях сидели, или под запором. Я понятно говорю?

— А чего ж непонятного? Я же не совсем еще дура, — поджала баба губы; она была росточком ниже милиционерского жетона. — Так всем и скажу — чтоб с утра всех собак привязали…

И вдруг насторожилась:

— А что? Бродячих ловить будете?

— Будем! — кратко сказал милиционер. Оторвал шапку от абажура — столетнего, со стеклянными висюльками, — нахлобучил её на круглую голову, крякнул и вышел, громко хлопнув дверью.

А баба, надев старые калоши, вышла запереть за ним ворота и долго стояла, глядя ему вслед.

Потом сказала:

— Ну, устроили нам новогодние празднички, нечего сказать. Тьфу!

И захлопнула ворота, так что взвизгнули ржавые петли.

В эту ночь Вовке Бракину не спалось.

Ему не спалось и в предыдущие ночи, — с тех пор, как увидел он странные следы. Но в эту ночь не спалось совсем, напрочь. И не то, чтобы он чего-то боялся. Вроде, не из самых пугливых. Но тьма из углов лезла в глаза, и сердце томительно сжималось. Бракин лежал, стараясь не глядеть в темные углы и мужественно борясь с желанием включить свет. Он бы и включил, но почему-то подумал: Ежиха заметит, ворчать начнет, — мол, чего по ночам электричество жжешь? До весны не отстанет.

А может, и не начнет?

Бракин приоткрыл один глаз.

Прямо в окно заглядывала белая, в пушистом ореоле, луна.

Бракин зажмурился. Вроде с вечера не было луны. Взошла, что ли? И тут же вздохнул с облегчением. Открыл глаза, осмотрел посветлевшую мансарду, взглянул в углы, из которых лунное сияние изгнало темных мохнатых карликов. Мансарда ему, впрочем, не понравилась. Скаты с двух сторон делали ее похожей на крышку гроба.

— Раскольников, блин… — прошептал Бракин вслух. — Только топора не хватает.

Длинно вздохнул, уже соображая, что сна, видно, уже не будет до утра, что сейчас придется встать, согреть, что ли, чаю, съесть припасенный с вечера покупной бутерброд… И внезапно почувствовал какое-то движение в комнате. Взглянул вбок — и обмер от ужаса. Ему показалось, будто от него самого, от Бракина, отделилось нечто тёмное, похожее на размытую человеческую фигуру. Фигура бесшумно вскочила с постели и встала, прислонившись к стене.

Бракин задохнулся, и воющим голосом спросил:

— Ты кто такой? Откуда здесь? А?

И замолчал. Потому, что у стены уже никого не было.

Бракин медленно поднялся. Осмотрел постель, заглянул под кровать… Сердце тяжко ухало в груди.

В голове его зазвучали вдруг чужие голоса, словно спорили о чем-то таком, что касалось его, Бракина, лично. Бракин хотел вмешаться в беседу, но у него не получилось. Невидимые собеседники в голове словно отмахнулись от него, и продолжали спор.

А потом все стихло.

Бракин медленно, неуверенной походкой, как-то боком засеменил к окну. В окне стояла ослепительная луна и страшным своим огромным глазом глядела прямо на него. Луна глядела призывно, гипнотически.

И тогда Бракин внезапно всё понял.

Он повернулся к луне боком, глядя искоса в окно. И внезапно, словно его кто-то толкнул, рывком опустился на четвереньки.

И стало, наконец, темно: теперь луну заслоняла столешница.

Луны не было видно, но Бракин чувствовал ее свет за своей спиной, и поджал ноги, чтобы луна не достала их.

Все чувства его внезапно обострились. Теперь тьма, окружившая его, нисколько не пугала: он знал, что в ней спрятано. Знал, что в углу лежит засохшая корка хлеба, а чуть дальше, в паутине, яичная скорлупа и пробка из-под бутылки коньяка. Он слышал шорох тараканов под старыми, вспучившимися обоями и чувствовал тараканий запах. От простыни, свешивавшейся с постели, крепко пахло человеком. От ножек стола — противным столярным клеем. От пола — пылью и краской.

Что-то новое, неожиданное стало открываться ему со всех сторон, и в груди вдруг стало больно от нараставшего изнутри клокотанья. Не в силах вынести боли, Бракин поднял голову, и внезапно завыл вполголоса — протяжным хрипловатым воем.

Вздрогнув от неожиданности, плотнее забился под стол. Прислушался. Всё было тихо и в мансарде, и за белым, промороженным в несколько слоев, мохнатым окном.

Тогда он осторожно вылез, подбежал к входной двери. Встал на задние лапы, дотянулся мордой до крючка. С третьей попытки откинул крючок и толкнул лапами тяжелую, подбитую старым одеялом дверь.

И только тут понял, что с ним что-то произошло. Что-то, чего не бывает, не может быть. Или может, — но только во сне.

Но страха не было. Покрутившись в дверях, он вдруг подумал, что, это, наверное, и есть просто сон.

И с легким сердцем скатился вниз по лестнице.

Он бежал по переулку, погруженному в тягостный холодный черно-синий сон; синий снег — внизу, черное небо — вверху. А к небу тянут заиндевевшие лапки тополя, рябины, черемухи и клены.

Всё было так ново, так необычно, что Бракин, хоть и спешил, но то и дело останавливался, кружил на месте, внюхиваясь в след полозьев, в желтые пятна под деревянными электроопорами. Запах от желтых пятнышек был чарующим: положительно, от него трудно было оторваться. Этот запах рассказывал о друзьях и врагах, и о женщинах… То есть, самках. Ну, то есть этих самых… Суках.

Пока он добежал до площадки, где разворачивались автобусы, в морозном воздухе уже слегка пахло рассветом, хотя небо по-прежнему было черным-черно.

К площадке боком стояла серая заиндевевшая пятиэтажка. На дальнем её конце была металлическая дверь: вход в почтовое отделение. А напротив двери, метрах в шести, находились мусорные контейнеры и тут же — чугунная крышка колодца теплотрассы.

Бракин подошел к крышке неспешно и слегка боком: на крышке лежали, прижавшись друг к другу, несколько бродячих собак самого разного вида и масти.

Они даже не повернули голов к Бракину, хотя Бракин и попытался привлечь к себе внимание: урчал, повизгивал, скреб лапой. Наконец, одна из собак — маленькая, рыженькая, — заворчала и приподняла голову.

Зарычала предупреждающе. От этого негромкого рыка пробудились еще две-три шавки. Уставились на пришельца.

«Думают, будто я тоже к ним хочу. Погреться», — решил Бракин и вильнул хвостом. Подождал. Собаки молча его разглядывали.

Бракин, снова вильнув хвостом, сел, начал перебирать передними лапами. И неожиданно даже для себя самого сказал:

— Тяф!

Рыжая приподнялась, глядя угрожающе, исподлобья. Заворчала.

«Да-а… — подумал Бракин. — А лексикон-то у них бедноват».