Сергей Арбенин - Собачий бог

Но сейчас была зима.

Густых добрел до озера — белого ровного поля, вытянутого неправильным прямоугольником.

Здесь, на берегу, он присел. Разжал руку, зажимавшую рот девы, нагнулся, прислушался. Она еще была жива. Он похлопал её по щекам. Она судорожно вздохнула, захрипела, в ужасе глядя на Густых огромными черными глазами, в которых отражались звезды.

— Как тебя зовут? — отчетливо спросил он.

Она молчала, только таращила черные глаза. Она даже попыталась вывернуться, и вскрикнула от боли: Густых крепче вдавил её в снег.

Отпустил.

Она, задыхаясь, прерывисто спросила:

— Кто ты? Зачем? Что я тебе сделала?

— Ничего, — ответил Густых. — Ты — дева?

Не дождался ответа и удовлетворенно сказал:

— Да, дева. Та самая. Поэтому — прощай. Египет сражается в некрополе.

Он взял её руками за горло, придавил коленом забившееся тело, она захрипела, пытаясь что-то сказать. Он не слушал. Он подождал ровно двенадцать секунд. Тело девы обмякло. Потом поднял одной рукой и под мышкой понес ближе ко льду. Он знал, что зимой в котлован сливают теплую техническую воду, и здесь либо должны быть полыньи, либо места, где лед совсем тонкий.

Наконец, он увидел у противоположного берега темное пятно полыньи. Он обошел вокруг озера, вышел на берег, добрался до черной, слегка парившей воды. Он положил деву, вырвал из мочек ушей золотые серьги, сорвал с груди какой-то медальон, поискал в волосах заколку, но не нашел. Серьги и медальон сунул в нагрудный карман.

Потом он опустил в воду труп девы. Подождал, пока она скроется под водой, схватил её за ноги и сильно толкнул в сторону.

Теперь она окажется подо льдом. Течение из сточной трубы отнесет её еще дальше от берега. И труп её найдут только весной, когда вскроется лед. Но до тех пор еще три месяца, и есть надежда, что труп к тому времени уже невозможно будет опознать.

Шофер спал в машине, откинув сиденье до упора. Пришлось стучать ногой в дверцу, чтобы разбудить его.

Когда машина тронулась, Густых неожиданно спросил:

— Загранпаспорт у тебя есть?

— А? — удивился еще не проснувшийся шофер. — Есть.

— А у жены?

— И у жены. Прошлым летом в Турцию ездили…

— Это хорошо, — сказал Густых. — Думаю, ты заслужил дополнительный отпуск. Завтра в восемь утра зайдешь ко мне. Получишь премию и семейную оплаченную путевку в Уэст-Палм-Бич, штат Флорида.

Шофер онемел. Потом, опомнившись, пролепетал:

— А премии на это хватит?

Густых ответил все с тем же каменным, непроницаемым лицом:

— Премией ты останешься доволен.

Звякнул внутренний телефон и дежурный из приемной доложил, что пришел некто Сидоренков Петр Николаевич, просится на приём, и уверяет, что ему была назначена встреча на восемь часов утра.

Густых не сразу сообразил, кто такой Сидоренков. Потом вспомнил: да это же Петька — шофер.

— Впустить, — сказал Густых.

Сидоренков с мятым, не выспавшимся лицом робко протиснулся в двери. И замер на пороге.

— Чего стоишь? Заходи, — сказал Густых. Сунул руку в ящик стола, достал увесистый пакет и большой конверт, из которого торчал яркий буклет.

— В пакете — премия. В конверте — все остальное.

Сидоренков, не веря себе, дрожащей рукой взял пакет, — чуть не выронил, подхватил на лету. Прижал к груди вместе с конвертом и зачем-то начал кланяться, ни слова не говоря.

Густых махнул рукой:

— Иди. Потом поделишься впечатлениями.

Сидоренков задом попятился к дверям, Густых внезапно сказал:

— Стой. Про вчерашнюю ночь забудь. Никто никуда не ездил. Ты ничего не знаешь, не видел и не слышал. Был дома, с женой. А вот теперь иди.

Ровно в девять прибежал Кавычко. Он принес сводку происшествий за ночь.

Затараторил без предисловий:

— На Черемошниках снова собаки! Исчезающие трупы! Шкуры забрали фээсбэшники!

— Чьи шкуры? — перебил Густых, ничего не понимая и продолжая думать о своем.

— Шкуры, Владимир Александрович, собачьи, но когда собак застрелили, из шкур выпали два человеческих трупа!

— Ну да? — удивился Густых.

— Есть показания трех человек! — радостно подтвердил Кавычко. — А через несколько минут, когда подъехала «труповозка» и бригада из ФСБ, трупов уже не было! Даже крови на снегу не было!..

Густых молча потёр подбородок.

— Ну, пусть над этим Владимиров голову ломает. Что еще?

— Еще — в Цыганском поселке девушку украли. Из постели вытащили, и никто не заметил!

— Гм! — сказал Густых; он окаменел, но голос его оставался по-прежнему холодным и отстраненным. — А может быть, это у цыган обычай такой — невест воровать?

— Ага, как в «Кавказской пленнице», — усмехнулся Кавычко. — Только там следы остались, на снегу. В лес её уволокли.

— И что?

— Ничего. Девушка пока не найдена, а следы похитителя затерялись на берегу озера.

— Как зовут? — внезапно спросил Густых.

— Кого? — опешил Кавычко.

— Деву. Цыганку эту — как зовут?

Было в голосе Густых что-то такое, от чего Кавычко невольно вздрогнул и опустил глаза.

— Сейчас посмотрю… Да, есть. Рузанна Никифорова. Кстати, это дочь Никифора Никифорова, убитого два дня назад…

Ка поднял на Кавычко пустые, ужасающе пустые глаза.

Он вспомнил.

Да. Именно Рузанна. Это-то слово дева и пыталась выговорить в последнее мгновенье перед смертью. И оно не могло означать ничего иного, кроме женского имени. Почему он не понял этого сразу? Значит, искупление не состоялось, и, значит, настоящая дева всё ещё жива.

Ка вздрогнул.

— С вами все в порядке, Владимир Александрович? — робко спросил Кавычко.

— Да, — тяжело выговорил Густых.

— Что-то вид у вас…

— Я не спал всю ночь, — сказал Густых. — Ладно. Оставь сводку, иди.

— Но тут еще одно происшествие — охранники ваши пропали…

— Какие охранники?

— Ну, телохранители. Из фирмы «Щит». Они вас должны были сопровождать, но почему-то заехали на Черемошники. Машина осталась перед домом Коростылева, а самих охранников нигде нет.

Густых вздохнул.

— Дом обыскали?

— Да, обыскали. В доме никого не обнаружено. Приложена опись имущества — да странная какая-то…

— Ладно, почитаю.

Кавычко потер переносицу под очками, решился:

— Наверное, сбежал Коростылев-то. Не тот он, за кого себя выдавал.

— Это давно уже всем ясно, — сказал Густых. — Сбежал… Да нет, не сбежал. Он, скорее всего, сейчас в камере у Владимирова.

Кавычко поднял брови, но промолчал.

— Еще что-то интересное есть?

— Да нет, разные мелочи… Некто Ежова, семидесяти трех лет, проживающая в переулке Китайском, принесла рано утром в милицию жалобу на своего квартиранта.

Густых посмотрел на Кавычко.

— И что?

— Так странный какой-то квартирант. По ночам исчезает, приводит в свою мансарду — он в мансарде живет, — бродячих собак. А сегодня ночью окна выбил у себя в мансарде.