Петер Демпф - Тайна Иеронима Босха

— Ты был в лаборатории?

Петрониус закрыл глаза. Он покачал головой и притянул Зиту к себе.

— Случайно, — очень тихо произнес художник. — Ученый использовал для осуществления своего плана Энрика. Мне предстояло исчезнуть со сцены, подобно Яну де Гроту. Подозрение должно было упасть на Энрика, тесно связанного с патером Берле. Он был каналом, по которому сведения уходили к инквизитору. Алмагину это было известно, и он использовал подмастерье, чтобы устранить меня. Он ведь не подозревал, что я найду дорогу через бочку.

Зита залилась румянцем. Она смущенно смотрела в пол.

В проходе перед комнатой Петрониуса зазвенела связка ключей. Послышались два голоса. Зита испуганно посмотрела на дверь и тихо и торопливо заговорила:

— Завяжи с ним разговор. Ты должен написать отчет, свою историю. Обещай мне! Знай: триптих в Оиршоте через две недели освятят.

Девушка быстро собрала платок и другие вещи и запихала в сумку. Потом натянула на глаза капюшон и стала спиной к двери. Ключ вставили в замочную скважину и повернули. Петрониус поспешно спрятал исписанные листы под испачканный лист с чернильным пятном.

— Твоего мастера отпустили, его ни в чем не смогли обвинить. У тебя могущественные покровители.

Быстрым жестом Зита провела по волосам Петрониуса. Почти одновременно дверь отворилась, и вошел патер Берле в развевающейся сутане. Зита быстро взяла сумку и выскользнула из комнаты.

— Ну, Петрониус Орис, вы хотите пожить еще?

Подмастерье вздохнул, приоткрыл рот. Он судорожно думал, что сказать, чтобы отвлечь внимание патера от Зиты, но тот уже показал на исписанную страницу с пятном. Инквизитор взял лист и стал рассматривать контуры пятна, отпечаток которого еще сохранился на лбу подмастерья. Петрониус вырвал лист из его рук, смял и бросил на пол. Он не стал избегать взгляда патера, смотревшего прямо ему в глаза и пытавшегося что-то прочесть в них.

— По крайней мере… — начал подмастерье и подавился собственной слюной, — это начало.

Патер Берле поднял бумагу, расправил и прочитал:

— Якоб ван Алмагин. Похоже, вы действительно начали.

«Я, Петрониус Орис из Аугсбурга, сижу в прохладной келье в заточении, в решающий момент моей жизни и пытаюсь окоченевшими от осеннего ненастья пальцами привести в порядок смутные мысли. Когда я оглядываюсь назад, то рассматриваю свои прежние устремления в этом мире как безудержное движение в потоке времени, которое колеблется между единой и вечной верой, данной нам матерью-церковью в утешение и надежду, и между суеверием, вызываемым суетой и нерешительностью, порочностью, ослеплением и ересью, распространяемой братьями и сестрами свободного духа. Изменивший единственному Богу, проклятый вечно гореть в чистилище, в этой рукописи я каюсь и исповедуюсь, возвращаюсь в лоно церкви в надежде быть снова милостиво принятым в сообщество верующих, дабы спасти свою душу. Данными словами я подтверждаю свою волю к возвращению и излагаю причины отклонений и ереси в словах, делах, поступках и произведениях моих. Покорно прошу у тех, кто будет читать эти скучные строки, прощения в сердце и милости в душе.»

Петрониус вскрикнул и швырнул перо через всю комнату так, что брызнувшие чернила оставили на стене темные пятна.

Лицемерие и фальшь, пропитавшие эти строки, доводили юношу до безумия. Он чувствовал себя опустошенным. И даже в дневных сновидениях запутавшегося духа его преследовал своим тупым взглядом человек-дерево.

Точно медведь в клетке, ходил подмастерье от окна к окну, одной и той же дорогой, наступая на одни и те же следы, поворачивался на одном и том же месте. Ни о Зите, ни об инквизиторе он ничего не слышал, хотя прошло уже десять дней. И мастер Босх не навестил его. А Якоб ван Алмагин, судя по всему, сидел в тюрьме, закованный в кандалы.

Плечо художника уже зажило. Его исповедь лежала стопкой бумаги на письменном столе. Казалось, никто ею не интересуется. Листы лежали, как Петрониус сложил их, нетронутые, склеившиеся от чернил. Юноше регулярно приносили еду и нужник. Последние строки, своего рода введение, в котором он описывал ситуацию с арестом и таким образом исполнял свой долг, оправдываясь за написанное, еще не были готовы. И именно поэтому художник отчетливо осознавал ложь и видимость благополучия своего положения. Внутри кипела ярость, и Петрониус с удовольствием разнес бы все в этой комнате в пух и прах.

Последнее время ветер все чаще приносил в его келью запах паленого мяса и крики умирающих на костре. В такие минуты Петрониус поднимал глаза от рукописи и радовался, что не ощущает пламя костра на собственной шкуре.

Обхватив руками голову, подмастерье ждал, когда принесут еду. В желудке урчало. Петрониус прислушивался к движению за дверью, звону ключей, скрипу металлического замка, шепоту и беготне, кашлю, шарканью ног мужчин и женщин. Вдруг раздались крики, громкие приказы, несколько пар сапог прогрохотали по лестнице, заскрипели половицы. С шумом отворилась дверь комнаты Петрониуса, и поток воздуха подхватил листок бумаги со стола. Запах оружейного масла и грязной кожи смешался с затхлым воздухом кельи. Петрониус продолжал сидеть, не оборачиваясь.

— Петрониус Орис? — выкрикнул человек. Художник обернулся. Перед ним стоял палач со своими подручными; лица в черных масках были скрыты под черными капюшонами, виднелись одни лишь глаза. Каждый держал в руке меч.

— Да, — сказал Петрониус.

Все, конец!

— Ступайте с нами!

Художник почувствовал, как защекотало в горле, закашлялся и спросил:

— Куда?

Палач молча махнул рукой в кожаной перчатке. Двое помощников, опустив мечи, взяли Петрониуса под руки и подтолкнули вперед так, что он споткнулся на пороге и должен был схватиться за дверной косяк, чтобы не упасть. Петрониус не знал, радоваться ли окончанию своих мук и устремлений теперь, когда он уже выпал из колеи событий этого мира, или сожалеть, что не завершил историю своей жизни, хотя она и была такой лживой.

Они прошли по коридору к лестнице и спустились вниз. Петрониус думал, что их путь пройдет через улицу за городские стены, где в течение последних недель не остывало кострище. Однако палач постучал в дверь, расположенную в стороне от лестницы. Темная дверь отворилась, и они вошли внутрь.

На грязных, ободранных стенах висели лучины, свет которых тускло освещал ведущую вниз лестницу. В пересохшем горле художника запершило, и он закашлялся. В проходе пахло сыростью и плесенью. Снизу доносился сладковатый запах, Петрониус с ужасом узнал его — запах крови. Перед ним вышагивали палач и двое его подручных, позади еще двое завершали процессию, закрывая путь к отступлению. Подмастерье насчитал тридцать пять ступенек, пока они не дошли до помещения, где кончалась лестница. Раздался хриплый голос: