Джеффри Хаусхолд - Одинокий волк

Всех следов уничтожить не удалось. Крапива и папоротник были истоптаны, но вся лощина была наполнена осенними обломками, следы моих топтаний и перетаскиваний были не столь явны. Еще оставался, правда, некий слабый запах. Хуже всего было то, что на внутренней стороне ели были вырублены ступеньки, замаскировать которые было невозможно. Если у того человека, что был готов прийти за мной в укрытие, был наметанный глаз, а он был наблюдательным, моя лощина не могла не показаться ему подозрительной; но, надеялся я, свои подозрения он сочтет пустыми и подумает: неважно, жил я тут между изгородями или не жил, я ушел на пустоши и умер там от раны.

Дверца была замаскирована безупречно; вокруг нее я насажал те же травы, что были прикреплены на ней, и никто не мог сказать, какие растения засохли в родной земле, а какие — в клее на дверце. Несколько длинных стеблей плюша свисали на дверцу с живой изгороди.

Впредь моим выходом оставался один дымоход. Его диаметр на участке крепкого песчаника был достаточным, чтобы мне протиснуться; оставалось расширить последние десять футов земли и раздробленного корнями растений камня. Эту работу я выполнил в тот же день — работу кошмарную, при болях в руке, при этом я сокращал и сокращал минуты отдыха. Мне стали сниться корни, камни и вода, которые меня заваливали и заливали; я просыпался и снова брался за работу, полуголый, перепачканный землей, потерявший облик и разум человека. Думается, что временами я работал не просыпаясь. Тогда я впервые впал в полубредовый и вместе с тем обычный сон, потом это стало моим обычным состоянием.

Когда после ночного сна я проверил свой тоннель, он показался мне довольно странным. Я не пытался перерубать корни толще большого пальца руки, а обходил их. В одном месте мне пришлось прокапывать тоннель в сторону от дымохода, а потом снова выводить его назад. И все это шло мне на пользу, хотя кривизна лаза требовала извиваться при выходе и входе, зато корни служили как бы ступенями лестницы, а углубления выемки — отстойником для воды. Выход из тоннеля был по-прежнему надежно спрятан под кустом ежевики. Одна была беда: нижняя камера оказалась заполнена мокрой землей, которую мне некуда было девать.

Боже! Когда вспоминаю эти часы копания в кромешной темноте, я испытываю счастье, несмотря на всю эту грязную и будто совсем не продвигавшуюся работу. Мне нужно было что-то делать, хоть что-то. Когда работа даже снится, тебя не мучают кошмары. А вот когда кошмары снятся один за другим, человек теряет ощущение реальности, он не в состоянии различить свои представления и представления, какими живет остальной мир.

Сегодня я посмотрел на себя в зеркало, ожидая увидеть на нем отпечаток переживаний, какие поразили меня, когда я впервые взглянул в зеркальце рыбака. Мне хотелось найти в лице утешение, хотелось надеяться, что мучения минувших дней его облагородили. Я увидел глаза, забитые грязью, с волос и бороды сыплется эта кроваво-красная земля, кожа поблекла и раздулась, как у раздавленного дождевого червя. Увидел маску зверя в своей берлоге, испуганного, настороженного.

Но я не должен предвосхищать события. Чтобы сохранить здравомыслие, надо все расставить по своим местам. В этом цель моей исповеди: рассказать все по порядку, соблюдая смысл и точность событий, — восстановить характер того человека, с его дерзостью, с его ироничностью, с его изобретательностью. Описывая того человека, я становлюсь им.

Стрелял в меня на речке Куив-Смит. Я уверен в этом по его последующему поведению и характеру, которые свойственны человеку (это я знаю, как старая, пережившая всех лиса знает особенности и повадки выслеживавшего ее охотника), терпеливо поджидавшему меня у коляски, окликнувшего меня по имени и заставившего повернуться.

Два дня я поправлялся после ранения, легкого само по себе, но осложненного спешным и тяжким трудом. На третий день я вылез из дымохода и пополз от куста к кусту вдоль края изгороди восточного пастбища и добрался до заросшего плющом дуба внизу лощины. Дуб почти весь засох и служил райским местом для диких голубей. С вершины дерева долина Маршвуда раскрывалась передо мной как на карте, и просматривался двор фермы Паташона.

Пат и Паташон — так я называл своих двух соседей. Я, как злой дух, незримо витал между ними, был подробно осведомлен об их жизни и характерах, но их истинных имен не знал. Пат, владелец стада коров, пасшихся на выгоне за восточной оградой, — высокий и тощий молодой человек, с изборожденным морщинами загорелым лицом, с привычкой что-то бормотать про себя и разумом, озлобленным скверным домашним сидром. Его маленькое стадо толком и прокормить его не могло; но у него была деятельная жена, державшая много отличной домашней птицы, которая, судя по всему, и служила главным источником дохода их фермы. С другой стороны, она и плодовита была, точно курица-несушка. У них было шестеро детей с запросами не по карману. Я сужу по тому, что, собирая ежевику, они одновременно сосали конфеты.

Паташон, владевший западной изгородью и большой серой фермой, — коренастый, краснолицый старый негодяй, всегда ходивший или с ружьем, или с дубиной из ясеня. Его гладкая речь на дорсетском наречии нравится его работникам и, как думаю, часто звучит на разных местных собраниях. Земля Паташона проходит за краем моей лощины и вокруг всего холма, так что пастбище Пата — это анклав внутри владений Паташона. Теплыми вечерами он ходит вдоль своей изгороди в надежде подстрелить кролика или дикого голубя, но все его выстрелы были нацелены только на Асмодея. Старый браконьер был слишком быстр: все, что Паташону удавалось, это пулять туда, где кот должен быть, но где его никогда не было.

Просидев на дереве все утро, ничего интересного не увидел, но во второй половине дня во двор Паташона приехали на машине два человека. Они оставили рюкзак и зачехленное ружье и направились, прыгая по стерне, как на стиральной доске, к полевой дороге, подходящей к нижнему концу моей тропы, откуда проселки расходились в разные стороны. Похоже, они ехали к ферме Пата; если им нужно было куда-то еще, то для этого были дороги получше. Проследить их путь дальше я не мог, потому что южный склон был в дневное время очень для меня опасным. Там шли частые, сильно заглубленные тропы, проходя которыми было невозможно разминуться с другим пешеходом.

Через полчаса они снова были у Паташона. Один из них вылез из машины и вошел в дом. Другой на машине уехал. Значит, кто-то намеревался остаться тут. Это все мне не нравилось, и я остался следить со своего дерева.

Вечером Паташон и его гость вышли из дома, оба с ружьями в руках, готовые к обходу владений фермера. Они двинулись к нижним зарослям на западном участке фермы, и час я их не видел. Паташон владел большими пустошами в той стороне, куда я никогда не хаживал. Послышалось несколько выстрелов.