Джеффри Хаусхолд - Одинокий волк

Свои действия мне надо представить понятными. Это признание (как иначе еще назвать эти заметки?) я пишу, чтобы не вдаваться в пустые размышления о прошлом, а излагать все так, как все происходило. Собой я недоволен, и в этой тетради я пытаюсь карандашом расчленить себя и во всем разобраться. Воссоздаю самого себя, каким я был тогда, и сопоставляю с собой сегодняшним. На тот случай, если написанное мной случайно или преднамеренно станет достоянием общественности, я нигде себя называть не буду. Имя мое и без того хорошо известно. В газетных аншлагах и светской хронике дешевых газетенок меня уже предостаточно и всесторонне обсосали.

Началась моя охотничья эпопея довольно-таки невинно. Как у большинства англичан, у меня нет привычки вникать в побудительные мотивы. Мне не нравится расчетливое планирование будь то мои действия или кого другого, и я не верю в него. Помню, когда я укладывал оптический прицел, спрашивал себя: на кой черт он мне нужен? И в то же время подумал, что может все-таки пригодиться.

Это правда, я действительно раздумывал, просто из всем свойственного любопытства, над тем, как охраняют государственное светило и как его охрану можно обойти. Две недели я провел в Польше на охоте, потом еще раз пересек ее границу. Бесцельно переезжал с места на место, и когда обнаружилось, что каждый мой ночлег понемногу приближает меня к Его дому, мной овладела мысль попробовать подкрасться к этому зверю. Потом раз или два спрашивал себя: почему я не оставил ружье дома? Ответ, думаю, такой: не в крикет же я собираюсь играть.

Полицейская охрана строится на предположении, что убийца — это полусумасшедший идиот с неловким карманным оружием — бомбой, револьвером или ножом. Кому не ясно, что действительно хороший охотник, умеющий выйти на крупную дичь и убить зверя, от политического, да вообще от убийства человека уклонился бы. Для этого нужно быть сильно обиженным, чего нет, а если обида существует, то едва ли ружье будет для него подходящим средством сатисфакции. Я лично никакой обиды не испытываю. И не назовешь обидой крушение личных планов и частной банальной жизни одного человека из-за европейских потрясений. Не могу себя представить визжащим от любви итальянским тенором, закалывающим стилетом соперника-баритона.

Должен заметить, что ружье, купленное на Бонд-стрит [1], нельзя считать оружием, которое должно насторожить телохранителей, потому что потенциальный убийца самостоятельно научиться пользоваться им не сумеет. Тайная полиция, знающая всю подноготную всех политических противников, никогда не позволит человеку этого круга получить в руки хорошее ружье, ходить с ним и даже стать классным стрелком. Так что убийце приходится пользоваться примитивным, простым оружием, которое легко спрятать.

И вот, далее, возьмем меня с ружьем, с разрешением на него и с законным основанием на пользование им. Попробуем задаться вопросом, чисто теоретически: возможна ли классная охота такого профессионала, да еще за таким трофеем? Дальше этого риторического вопроса я не шел. Ничего конкретного не планировал. Моя неизменная привычка — предоставить событиям идти своим ходом.

Свой багаж я отправил домой почтой, и последнюю сотню миль или около того прошел пешком, имея при себе только рюкзак, ружье с прицелом, карты и бинокль. Шел я ночью. Дни я отлеживался в лесных зарослях или на вересковых пустошах. Никогда мне не было так хорошо. Тот, кому приходилось красться за зверем пару миль, поймет невероятно захватывающее волнение вести эту слежку на протяжении сотни миль, невидимкой проходить сквозь толпы разного люда, сторожевые посты, молодых самцов, неожиданно появляющихся в горах. Одним выстрелом я убиваю двух зайцев; бужу в себе дух авантюриста... Хотя... не знаю, почему помянул двух зайцев. Заяц у меня один — азарт выслеживания зверя.

На место я прибыл на рассвете и весь день посвятил рекогносцировке. День выдался напряженным: лес вокруг Его дома тщательно охранялся и патрулировался. Обходя этот дом, я большую часть маршрута проделал крадучись, от дерева к дереву, из канавы в канаву, но в безопасности я себя чувствовал, только распластавшись и замерев на земле. Ружье и бинокль часто приходилось прятать, иначе меня наверняка могли задержать и допросить. Но всего этого удалось избежать. Должно быть, я был невидим. Наблюдая за тенью деревьев, я научился пользоваться ею: она скрадывала и маскировала мою фигуру; но все же были моменты, когда даже носорог не мог меня не заметить.

Здешняя охрана боевые свойства ружья учла совершенно определенно. Все точки, откуда просматривались терраса и открытые лужайки сада, были перекрыты; укрытого места для выстрела даже с самой дальней дистанции нигде не найти. Открытых пространств, а их постоянно пересекали патрули, было множество. Я выбрал из них самое узкое — аллейку футов пятидесяти шириной, идущую через лес и упирающуюся в невысокий обрыв. С травянистого склона холма над обрывом отлично видна терраса и дверь на нее. Расстояние, по моим расчетам, — 550 ярдов.

Ночь я провел на тахте из соснового лапника, хорошо спрятанной под материнским деревом, прикончил свои припасы еды и выспался без помех. Незадолго до рассвета я спустился несколько футов ниже по обрыву и присел под его навесом на какой-то жердочке, а нависающий край закрывал меня сверху. Чахлый куст бузины, зацепившийся своими узловатыми корнями за каменистый склон, служил достаточным прикрытием от глаз, смотрящих издалека и снизу. В таком стесненном положении ружье было бесполезно, зато отсюда я мог совершенно четко видеть великого человека, пожелай он выйти поиграть с собакой, понюхать розы или жестикулировать, разговаривая с садовником.

В конце аллейки как раз над моей головой проходила тропинка, ведшая вдоль опушки леса. Я засек время, когда на ней раздавались шаги, и выяснил, что кто-то пересекал аллейку через каждые четырнадцать минут. Когда все это мне стало ясно, я вышел из укрытия и пошел за человеком. Надо было узнать его маршрут.

Это был молодой охранник прекрасного телосложения, сама преданность выражалась всей его фигурой, но у меня сложилось впечатление, что он, типичный городской житель, едва ли хоть раз выезжал на природу. Он мог бы меня не заметить, окажись я у него прямо под ногами. Он чувствовал, что не один, потому что поминутно оглядывался, рассматривал кусты, складки земли, и, конечно же, свое беспокойство объяснял нервозностью или разыгравшимся воображением. Он мне понравился, но вел я себя с ним безо всякого почтения; это был крепкий юноша с таким полным, открытым лицом и хорошими инстинктами, какие бывают у мальчика, которого стоит учить. Сияние его глаз, когда он завалил своего первого тигра, было бы хорошим вознаграждением за месяц усилий по избавлению его от наивных представлений.