Калеб Карр - Алиенист

– Вы же знаете, что вам бы этого не позволили. – Ласло упрямо пожал плечами, не собираясь сдаваться. – Со всеми этими политическими баталиями? – продолжал я. – Да у него был бы самый скорый судебный процесс в современной истории, и через пару недель он бы уже болтался в петле.

– Возможно, – ответил Крайцлер. – Но этого теперь мы никогда уже не узнаем. Ах, Мур, – мы теперь столько всего уже не узнаем…

– Но хотя бы отдайте себе должное за то, что вы нашли этого человека. А это само по себе подвиг немалый, черт побери!

Ласло снова пожал плечами:

– Да неужели? Ну-ну. Сколько еще он бы мог от нас скрываться, Джон?

– Сколько? Да сколько угодно, надо полагать, – черт, ведь он занимался этим много лет.

– Нуда, – ответил Крайцлер. – Но сколько еще он мог оставаться безнаказанным? Кризис был неизбежен – рано или поздно он обязан был привлечь к себе внимание. В конце концов, он сам этого хотел – и хотел отчаянно. Спроси мы любого человека на улице, как нам следует называть Джона Бичема, и он, не задумываясь, окрестил бы его изгоем общества, но ничто не стало бы определением более поверхностным и неверным. Бичем никогда бы не повернулся спиной к человеческому обществу, да и общество бы ни за что не отвернулось от него – а почему? Потому что он, пусть извращенно, но связан с ним нерасторжимыми узами. Он был его отпрыском, его больной совестью – живым напоминанием обо всех тайных преступлениях, что мы совершаем, смыкая ряды, чтобы жить среди себе подобных. Он жаждал человеческого общества, стремился к возможности показать людям, что сотворило с ним это их «общество». Но самое странное – общество жаждало его не меньше.

– Жаждало? – переспросил я, когда мы огибали тихий в этот час парк Вашингтон-сквер. – О чем вы? Да его бы изжарили на электрическом стуле при первой же возможности.

– Да, но сначала выставили бы его на погляд всему миру, – ответил Крайцлер. – Мы получаем удовольствие от таких людей, как Бичем, Мур. Они – доступные вместилища всего самого грязного в нашем собственном, общественном мире. А что помогло Бичему стать таким? То, что мы дозволяем. То, чем мы даже наслаждаемся…

Взгляд Крайцлера снова унесся вдаль, а коляска медленно подкатила к дому моей бабушки. Восход лишь тронул восточную границу неба, но на верхнем этаже дома № 19 по Вашингтон-сквер уже горел свет. Озирая улицу, Крайцлер заметил эти огни, и первая робкая улыбка утра озарила его лицо.

– Интересно, как ваша бабушка отнеслась к тому, что вы, Мур, участвуете в расследовании убийства? – спросил он. – Она всегда живо интересовалась макабром.

– Я не говорил ей. Она просто убеждена, что моя страсть к игре уже вышла из-под контроля. И, беря все во внимание, я думаю и дальше держать ее в неведении. – Я с трудом выбрался на тротуар, разминая затекшие ноги. – Стало быть – собираемся вечером у Дэла?

Крайцлер коротко кивнул:

– Случай обязывает, а?

– Бесспорно, – ответил я. – Позвоню Чарли, пусть скажет Ранхоферу, чтобы выставил что-нибудь исключительное. По крайней мере, это мы заслужили.

Улыбка Крайцлера стала чуточку шире.

– В самом деле, Мур, – сказал он, закрывая дверцу коляски и протягивая мне руку. Я пожал ее, и Ласло повернулся вперед, легонько застонав. – Поехали, Стиви.

Мальчишка отсалютовал мне свободной рукой, и коляска покатилась к Пятой авеню.

Почти сутки спустя я плелся от Дельмонико после ужина, который свалил бы своей обильностью целый кавалерийский полк вместе с конями, и задержался у отеля «Пятая Авеню», чтобы купить утренний выпуск вторничной «Таймс». Продолжая путь, я листал газету, пока не заметил, что за мною опять своим неусыпным взором наблюдают юные уборщики полковника Уоринга, очевидно, рассчитывая, что я вот-вот оброню на тротуар какие-нибудь буквы. Я презрел их тяжелые взгляды и продолжил поиск; и в итоге обнаружил искомую заметку в правом нижнем углу первой полосы.

Этим утром смотритель морга Беллвью обнаружил страшную находку. Завернутое в брезент, на ступенях черного хода лежало тело взрослого атлетически сложенного мужчины, при жизни – шести футов ростом. Тело было неодето, поэтому документов при мужчине обнаружено не было. Причиной смерти явно послужило одиночное пулевое ранение груди, однако на теле имелись и другие повреждения. В частности, верхняя часть черепной коробки была удалена, а мозг подвергнут анатомированию, выдававшему, по заключению персонала морга, опытную руку. К брезенту была прикреплена записка, гласившая, что этот человек повинен в убийствах мальчиков-проституток – или, как это звучало в изложении «Таймс», «… в смерти нескольких беспризорных мальчиков, нанятых для оказания услуг домами слишком сомнительными, чтобы упоминаться на этих страницах». В интервью, взятом у уполномоченного Рузвельта (с которым я вчера днем беседовал по телефону), подтвердилось, что убийца действительно был застигнут за совершением очередного ужасного злодеяния. По важным причинам конфиденциального свойства уполномоченный отказался как назвать истинное имя этого человека, так и просветить читателей касательно подробностей его кончины. Тем не менее он уведомил широкую публику, что в расследовании принимали участие представители уголовной полиции, и дело можно считать окончательно закрытым.

Закончив чтение, я окинул взглядом авеню и испустил долгий вопль торжества.

Даже по прошествии двадцати трех лет я помню то облегчение. Мы с Крайцлером уже старики, а Нью-Йорк с тех пор сильно изменился – как и предрекал Морган в вечер нашего визита в «Черную библиотеку»; в 1896 году город, равно как и вся страна, стоял на пороге бурных перемен. Благодаря Теодору и его политическим союзникам, мы действительно превратились в могучую державу, а Нью-Йорк – больше, чем прежде, перекресток мира. Преступность и коррупция – по-прежнему прочные основания городского уклада, хотя приобрели поистине деловой размах: к примеру, Пол Келли стал заметным предводителем организованного профсоюзного движения. Это правда – дети по-прежнему гибнут от рук развращенных взрослых, торгуя собой, и все так же время от времени тела их находят в самых неожиданных местах. Однако, насколько мне известно, ничего подобного проклятию Джона Бичема больше не посещало мой город. Я не перестаю лелеять надежду, что существа, подобные ему, вообще появляются нечасто; Крайцлер, само собой, подозревает, что вера эта есть не что иное, как самообман.

За прошедшие двадцать три года я часто встречался с Люциусом и Маркусом Айзексонами, а еще чаще – с Сарой; все они посвятили себя детективной работе с редким упорством и добились на этом поприще блистательных результатов. Бывали случаи, когда нам вновь приходилось объединять наши усилия в расследовании всяческих происшествий, и пережитое нами вместе бережно хранится моей памятью до сих пор. Это были лучшие мгновения моей жизни. Но все же, наверное, ничто из последовавших событий не сравнится с той охотой за Джоном Бичемом. Возможно, теперь, когда Рузвельт покинул нас, эта история наконец получит оценку публики – хотя бы в качестве исключительного напоминания о том, что под всею театральной мишурой и бахвальством в Теодоре билось сердце и бурлил ум, сделавшие возможным это беспрецедентное предприятие.