Калеб Карр - Алиенист

– Он так убьет себя, если не остановится, – сказала Сара, когда экипаж скрылся из виду и мы зашли в лифт. – Он пытается восполнить недостаток улик и фактов каторжным трудом. Как будто упрямством здесь можно чего-то достичь.

– Он всегда был таким, – отозвался я, покачав головой. – Даже в детстве он всегда был чем-то одержим и убийственно серьезен. Правда, тогда это выглядело просто забавно.

– Но теперь он уже не ребенок и должен научиться беречь себя. – В Саре сейчас говорила жесткая сторона. Но следующий вопрос она задала иначе – как бы между прочим и не глядя на меня: – В его жизни разве не было женщин, Джон?

– У него была сестра, – ответил я, прекрасно понимая, что Сара спрашивала вовсе не о том. – Они были очень близки, но сейчас она замужем. За каким-то англичанином, баронетом или вроде того.

Саре явно потребовалось значительное усилие, чтобы остаться хладнокровной.

– Но никаких женщин… в романтическом смысле?

– О. Да, конечно же, была Фрэнсис Блейк. Они познакомились еще в Гарварде и несколько лет все выглядело так, будто они готовы обвенчаться. Но я ее никогда не видел – по-моему, она была изрядной мегерой. Но он находил ее привлекательной.

На лице Сары появилась лукавая улыбка, буквально крохотный изгиб верхней губы.

– Может, она ему кого-то напоминала?

– Мне она мегеру напоминала. Кстати, коль уж зашел такой разговор – скажи мне, что ты имела в виду, когда говорила, что у Крайцлера будто бы есть какой-то личный интерес в следствии? В каком смысле – личный?

– Даже не знаю, Джон, – проговорила она, когда мы вошли в апартаменты и обнаружили там Айзексонов: они ожесточенно препирались из-за какой-то косвенной улики. – Но я могу сказать, что… – Она понизила голос, из чего я сделал вывод, что она не хочет делать это достоянием общественности. – Это не просто вызов его репутации и не просто научное любопытство. Это что-то очень старое и глубоко запрятанное. Он ведь очень глубокий человек, твой друг доктор Крайцлер.

С этими словами Сара скрылась на кухне, чтобы приготовить себе чашку чая, а я с головой погрузился в спор братьев-детективов.

Так мы провели остаток апреля. Солнце пригревало, осколки информации медленно, но верно складывались воедино, а личные вопросы становились острее, хотя вслух не задавались. Я успокаивал себя, повторяя, что на это у нас еще будет время, пока же важнее насущная работа – от нее зависит бог знает сколько еще жизней. Ключ к успеху – сосредоточенность, а еще – подготовка, готовность к тому, что еще нам удастся выжать из мозга искомого человека. Я мог утверждать это с уверенностью: после двух увиденных мною тел казалось, что худшее позади.

Но то, что случилось в конце месяца, подарило нам с друзьями новый леденящий кошмар, порожденный не кровью, но словами. И по-своему он был жутче всего, что нам довелось встретить.

Это случилось в четверг. Обычный приятный вечер – я сидел за своим столом, читая заметку в «Таймс» о некоем Генри Б. Бастиане из Рок-Айленда в Иллинойсе, который несколькими днями ранее убил трех мальчиков, работавших на его ферме, расчленил их тела и скормил свиньям. (Жители городка так и не смогли выяснить, зачем ему понадобилось совершать это ужасное злодеяние: когда полицейские уже сомкнули вокруг него кольцо, Бастиан покончил с собой, лишив мир возможности понять и изучить его мотивы.) Сара отправилась с теперь уже редким визитом на Малберри-стрит, вместе с ней туда поехал и Маркус Айзексон. Последний часто бывал в Управлении после окончания работы и без помех штудировал несметные залежи антропометрических записей: все еще надеялся, что у нашего убийцы когда-то была судимость. Люциус и Крайцлер тем временем заканчивали долгую работу в психиатрической лечебнице острова Уордс. где изучали феномен так называемого «второго я» и дисфункции полушарий головного мозга, пытаясь выяснить, не страдает ли наш убийца похожими патологиями.

Крайцлер считал такую возможность сомнительной, если не минимальной, поскольку пациенты с раздвоением личности (что, как правило, являлось следствием перенесенной психической или же физической травмы) редко проявляли способности к столь тщательному планированию, каковую выказал убийца. Но Ласло старался отрабатывать даже самые невероятные версии. К тому же ему просто нравилось выбираться куда-либо с Люциусом, ибо они могли свободно обмениваться бесценным опытом – медицина в обмен на криминалистику. Поэтому когда Крайцлер около шести вечера позвонил и сообщил, что они с детектив-сержантом наконец завершили изыскания, меня не удивила бодрость его голоса, какой в последние дни не наблюдалось. Я отвечал ему так же бодро, и в итоге мы сошлись на том, чтобы встретиться в «Винном Саду» Брюбахера на Юнион-сквер и обменяться полученными за день сведениями.

Я провел еще около получаса над вечерними газетами, затем написал записку Саре и Маркусу, указав, где им следует нас искать. Оставив ее на входной двери, я достал из элегантной керамической стойки маркиза Каркано свою прогулочную трость и вышел на улицу, окунувшись в теплый весенний вечер настолько Жизнерадостно, насколько это вообще возможно для человека, проведшего весь день среди крови, насилия и убийств.

На Бродвее царило веселье: магазины в расчете на вечерний наплыв покупателей не закрывались допоздна. Еще не стемнело, но у «Маккрири», похоже, до сих пор работал зимний режим освещения: витрины светились призывными маяками, предлагая удовлетворить любые прихоти спешащих мимо толп. Хотя вечерняя служба завершилась, у церкви Милости Господней еще не разошлись прихожане, и легкое платье их свидетельствовало о неумолимом и долгожданном наступлении весны. Под аккомпанемент тросточки, постукивавшей о мостовую, я свернул на север, предвкушая хоть несколько минут провести в мире живых по пути в одно из лучших мест на свете.

«Папаша» Брюбахер был из тех gemutlich [20] рестораторов, кто неизменно рад видеть завсегдатая. Он создал лучший в Нью-Йорке винный и пивной погреб, а с террасы его заведения, тянувшейся напротив восточной стороны Юнион-сквер, идеально было наблюдать за горожанами, несмешно прогуливающимися в парке под лучами солнца, опускающегося за крыши 14-й улицы. Хотя причина, по которой это место облюбовали повесы, вроде меня, была куда прозаичнее. Когда по Бродвею пустили первые трамваи, неизвестный кондуктор вбил себе в голову, что если на змейке путей, пролегавших вокруг Юнион-сквер, его транспорт пойдет не в полную скорость, вагон может потерять контактный провод. Его наивные коллеги по линии купились на эту ничем не подтвержденную теорию, и вскоре за участком Бродвея вокруг парка закрепилось название «Петля Мертвеца», ибо ни дня не проходило без того, чтобы незадачливый пешеход или седок не оказался под грохочущими колесами трамвая. Терраса Брюбахера предоставляла идеальный обзор происходящего на этом отрезке, и у посетителей давно вошло в привычку, заслышав приближение очередного «джаггернаута», заключать между собой пари на вероятность человеческих жертв. Размеров эти ставки порой достигали весьма внушительных, и мукам совести в случае действительной аварии никак не удавалось изжить игру. Вообще-то частота происшествий и, следовательно, масштабы игры достигли таких пропорций, что «Брюбахер» заслужил кличку «Надгробия» и стал обязательным пунктом паломничества для любого приезжего, считающего себя азартным человеком.