Кэтрин Пейдж - Тело в плюще

Никто не возражал.

— Вот и хорошо. А пока, если кто-то проголодался, можно перекусить фруктами, сыром, крекерами, печеньем…

Мэгги перебила ее.

— Мы сами о себе позаботимся.

Это прозвучало, как «вы свободны», но Фейт не спешила уходить — ей хотелось узнать, что будут делать остальные.

— Я приехала, потому что хотела встретиться с тобой, Элейн, — заговорила Феб. — То есть с Барбарой Бишоп. Я прочитала все твои романы, и я твоя поклонница. С удовольствием посижу с тобой у камина и поболтаю. Ты могла бы почитать. — Судя по унылому тону, Феб и сама на это не надеялась.

— Конечно, Феб. Конечно, почитаю. Для тебя и для всех, кто пожелает послушать. — Писательница обвела взглядом остальных. Мэгги, сидевшая в соседнем кресле, подалась к хозяйке.

— Звучит восхитительно, — сказала она. У Фейт уже сложилось впечатление, что Мэгги, если понадобится, готова усесться хоть на подлокотник. Главное — сохранить за собой кресло. Буря, труп — не важно, на первом месте всегда Пелэм.

— Не беспокойся, Мэгги, — усмехнулась Люси. Она определенно была изрядно пьяна. — Элейн выполнит обещание, и Пелэм получит деньги.

— Я вовсе и не думала об этом. Я тоже поклонница Барбары Бишоп и с удовольствием послушаю, как это делается, — возразила Мэгги. — Откуда, например, Элейн берет свои идеи.

— А ты, Люси? — спросила Элейн.

— Обо мне не беспокойся. Я буду где-нибудь поблизости. А где ты берешь идеи, мне и без того хорошо известно.

Фейт выставила на стол в кухне блюда с закусками и приготовила свежий кофе. Потом зашла в буфетную за чистыми чашками и тарелками. На стене, за угловой полкой, виднелась дощечка с крючками, на каждом из которых висел ключ. Ключи были от всех комнат и от других помещений. Бирки на них и ярлычки на доске и различались по цвету, соответствовавшему обоям в спальнях — «Земляничный вор», «Роза Мунди» и так далее. Дубликаты, догадалась Фейт и прошлась по ним внимательным взглядом. На одной бирке значилось «Главный». Ключ от всех замков или от апартаментов хозяйки? В последний момент, перед тем, как выйти, Фейт протянула руку, сняла ключ от своей комнаты, «Плющ», и положила в карман.

Проходя мимо двери в гостиную, она услышала голос Элейн. Писательница читала вслух, и читала хорошо: без запинок, внятно, с приятными модуляциями. Представилась картина — собравшиеся в кучку подруги слушают аудиокнигу, пережидая непогожий день. Картина как картина, но что-то в ней было не так.

Одни нашли себе занятие, другие разошлись по комнатам — значит, у нее есть немного времени. Захватив плащ, Фейт вернулась в бассейн. На этот раз она не стала включать свет, а сразу прошла к двери в патио. Ветер выл, буря набирала силу. Всю стоявшую во дворе мебель прибило к стене, несколько кадок раскололись, повсюду валялись сброшенные цветочные горшки. Фейт направила луч фонарика на то место, где трава казалась примятой чем-то тяжелым. Обнаружить полосу удалось не сразу, но все же удалось. Ветер бил в спину, толкая вперед. Фейт прошла по полосе несколько шагов, потом ветер переменился, и в лицо ударил дождь — будто налетел рой разъяренных пчел. Пришлось зажмуриться. И опять. И опять. В конце концов она повернула к дому, пообещав себе, что придет сюда еще раз. И еще, и еще, если потребуется.

Фейт знала — нужно искать — и даже не сомневалась, что именно.

Сначала она вытянула руки вверх, к изголовью кровати, потом коснулась подушечками пальцев изножья и несколько секунд лежала так, напрягшись, растянувшись, с закрытыми глазами, не желая смотреть на мир, не находя в себе сил начать еще один день. Макс разбился в июне. Свернул с автострады и улетел в океан, даже не попытавшись затормозить, полюбоваться открывающимся впереди прекрасным видом — как будто все для себя решил и не колебался. «Он ничего не почувствовал… ему не было больно», — так полицейские успокаивали семью. Рэчел едва удержалась, чтобы не крикнуть им в лицо: «Придурки! Он все чувствовал! Ему было больно! Иначе зачем сворачивать с шоссе! Для кайфа?» Но она молчала. Застыла. Не проронила ни слезинки, даже на похоронах. Не расплакалась, даже когда семья собралась на поминки, и на всех столах стояли подношения — закуски, рогалики, сливочный сыр, копчености, фаршированная капуста, рубленый ливер, кугель, ругела, пироги. Она сжалась, молчала и не плакала и только так удержалась от того, чтобы сесть в машину и последовать за братом. Она много спала. «Сон — сладкий побег». Она не знала, откуда пришла эта фраза, да и пыталась узнать. Родители хотели, чтобы она сходила к психотерапевту. Сами они ходили к какому-то консультанту. Мать плакала каждый день, отец тоже. Рэчел отказалась — какой смысл слушать, что это не ее вина, что она испытывает комплекс выжившего. Она не хотела утешений, потому что знала — это ее вина. Она познакомила Макса с Прин, поощряла их отношения, а когда поняла, кто такая на самом деле Прин, ничего ему не сказала. Он бы, конечно, не поверил, но она по крайней мере подготовила бы брата к неизбежному. Открыла бы глаза на возможность того, что Прин бросит его, унизит и уничтожит — бесцеремонно и жестоко.

Рэчел открыла глаза и посмотрела на часы. Восемь. Занятия начинаются в девять. Она снова закрыла глаза. Если представить чистый лист бумаги и попытаться мысленно растянуть его до самых углов, то, может быть, еще удастся снова уснуть. Иногда прием срабатывал.

Родители не хотели, чтобы дочь возвращалась в Пелэм, но она настояла на своем, успокоив их фальшивыми уверениями: «Я хочу быть с подругами». «Я не буду видеть Прин; мы в разных мирах». Последнее было правдой, они и впрямь жили теперь в разных мирах, причем, Прин — в геенне. Рэчел не сомневалась, что разрыв планировался с самого начала, что Прин никогда не любила Макса. Но зачем ей это? Чтобы побольнее ударить Рэчел? Но Рэчел была ее подругой, как и другие, ослепленной ее красотой и очарованием. Может, ее насторожили появившиеся у Рэчел в последнее время сомнения? Вряд ли, ведь эти сомнения, смутные, неопределенные, не помешали Рэчел поделиться с Прин самым дорогим — Максом.

Она в деталях помнила, как представила брата подруге, предложила, будто особенный, ценнейший подарок. Случилось это в начале второго курса. Рэчел и Макс вышли из машины — той самой, которую родители купили ему по ее настоянию, чтобы он мог приезжать за ней, спасать ее, той самой, что унесла его потом к смерти — и направились к общежитию. Прин шла перед ними, и они быстро догнали ее. Лучи осеннего солнца пробивались через красные кроны тополей, первых поменявших цвет деревья. В какой-то момент эти лучи поймали ее брата и подругу в солнечное кольцо, соединив два восхитительных создания природы, и Рэчел замерла, ошеломленная увиденным. Уже потом, в течение года, у нее появились кое-какие сомнения в отношении одноклассницы, но она оставила их при себе, ни словом не выразив беспокойства, не сделав ничего, что могло бы вызвать у Прин какие-то подозрения. Она корила себя за ревность и делала все возможное, чтобы поддержать растущую день ото дня привязанность брата, его чувства к той, которая, как ей казалось, разделяла эту привязанность и питала те же чувства. Они проводили много времени вместе, втроем; Рэчел гораздо чаще, чем раньше, виделась с Прин и, даже когда рядом не было Макса, наблюдала за ней. Наблюдала, как та водит на поводке Феб, как использует в своих интересах положение Мэгги, как относятся к ней другие. Люси Стрэттон ее ненавидела. Ненавидела тихо, но эта ненависть, как неизменный лейтмотив, сопровождала каждую их встречу. Люси пересаживалась, если за ее столик садилась Прин; выходила из гостиной, если там появлялась Прин. Но ведь они выросли вместе и дружили на первом курсе. Что стало причиной такой перемены? И Бобби Долан. Иногда Рэчел замечала, что Бобби смотрит на Прин со страхом. Прин не гнала ее и нередко отпускала комплименты по поводу ее прически или наряда, но при этом неизменно подпускала сарказма или иронии. Немного, настолько немного, что Рэчел порой упрекала себя за придирчивость и необъективность, желание увидеть то, чего нет, стремление найти изъян. Убедить себя, что в мире нет никого, кто был бы достоин ее Макса.