Кэтрин Пейдж - Тело в плюще

— Мисс Мэнсфилд? Это Фейт. Вам принести что-нибудь?

Тишина. Она постучала еще раз. Ответа не было. Из комнаты не доносилось ни звука. Фейт приложила ухо к двери. Двери в доме представляли собой довольно толстые окрашенные дубовые или сосновые панели, но она слышала накануне, как печатает Гвен и перебирает струны Рэчел. Фейт покрутила ручку — как и следовало ожидать, гостья заперлась изнутри.

Никто не отозвался и на третий стук. Может быть, Гвен принимает ванну? Пожалуй, лучше подождать, испечь торт, а уж потом попробовать еще раз и воспользоваться телефоном. Она пожалела, что не позвонила раньше, но ощущение оторванности, отрезанности от мира было настолько сильным, что про внутреннюю систему связи как-то забылось.

Часом позже Фейт забеспокоилась уже всерьез. Гвен Мэнсфилд не отвечала, не снимала трубку, а задержаться на час в ванне означало стать похожей на Танцующих Изюминок. Фейт прошла в буфетную, где на дощечке висели ключи от комнат. Она собиралась воспользоваться ключом, чтобы заглянуть в комнату, и уже протянула руку, но представила возможную реакцию гостьи и отступила. В отличие от Крис, Гвен не производила впечатления человека, неуютно чувствующего себя в четырех стенах, но все же она могла выйти на веранду или посидеть на крыльце, тем более что дождь почти прекратился, а ветер стих. Фейт заглянула на веранду. Никого. Она спустилась по ступенькам и оглядела внутренний дворик. Пусто. Опоясывающая патио галерея в летние месяцы должно быть скрывала его от солнца. До начала бури решетчатую сторону галереи покрывали побеги глицинии, расцветающей обычно к концу июля, но теперь от них почти ничего не осталось. Фейт внимательно оглядела конструкцию. Стихия ее не повредила, и она представляла собой вполне надежную лестницу для подъема на плоскую крышу. Комната Гвен находилась чуть выше. Оглядевшись в поисках неизвестно чего, Фейт поднялась на галерею, вскарабкалась на крышу и посмотрела в окно. Шторы были разведены, обе лампы, настольная и прикроватная, включены. Если Гвен поймает ее за подглядыванием, придется сослаться на врожденную эксцентричность.

Что оправдываться не придется, Фейт поняла с первого взгляда.

В поле зрения попадала только часть кровати, но и увиденного оказалось достаточно, чтобы повернуться и торопливо спуститься на галерею. Гвен Мэнсфилд лежала поперек кровати, лицом вниз и без движения.

Фейт вошла в дом через французское окно, пробежала мимо бассейна и влетела в кухню. Открыв дверь буфетной, она сорвала с крючка ключ от комнаты Гвен, потом, подумав, собрала остальные ключи, положила их в мешочек и спрятала мешочек в контейнер с мукой, который задвинула под нижнюю полку, загородив бутылочками с чистящими средствами и пакетами со стиральным порошком. Ни в кухне, ни в холле наверху никого не было. Фейт вставила ключ, вошла в комнату и зарыла дверь за собой.

Сомнений не оставалось — мисс Мэнсфилд была мертва. Воздух в комнате казался пустым, такое ощущение возникает в помещении, когда в нем долго никто не дышит. Нож в спине — из письменного набора, двойник которого имелся и в комнате Фейт, и, наверное, в других комнатах, — служил дополнительным подтверждением печального факта. Гвен была мертва весь день, а убили ее уже после обеда, поданного Фейт на подносе.

Бобби Долан. Гвен Мэнсфилд. Что они сделали? Что они знали?

Компьютер на столе замер в режиме сна, помигивая крохотным глазком. Стараясь не смотреть на убитую, застигнутую смертью в неподобающей даме позе, и засохшие пятна крови на покрывале, Фейт откинула крышку и включила ноутбук. Она понимала, что нарушает целостность картины преступления, но ожидать скорого прибытия следователей на Бишоп-Айленд не стоило, а ответы были нужны уже сейчас.

Иконки программ и файлов развернулись в нижней части и на левой стороне экрана. Один значок был обозначен словом «Личное». Фейт щелкнула «мышкой», и файл открылся. Программа потребовала пароль. Разумеется, Гвен никогда бы не представила личную жизнь вниманию постороннего. Она перепробовала несколько вариантов имени Гвен, но успеха не добилась — слишком просто. Мисс Мэнсфилд была слишком находчива. Ни дня рождения, ни номера карточки социального страхования Фейт не знала, да и это тоже вряд ли помогло бы. И тут ее осенило. Она отстучала пять букв — «ПЕЛЭМ». Файл сразу же открылся: «Переписка», «Адреса», «Дни рождения», «Фарфор» и «Разн.». Она начала с папки «Разн.». — пусто. Далее по порядку. Все были пусты. Кто-то — Гвен или, скорее, убийца — стер все документы.

Ни в спальне, ни в ванной ничего подозрительного не обнаружилось. Все было на месте. Следы борьбы отсутствовали. В камине только зола. Должно быть Гвен разводила огонь. Фейт вышла из комнаты, заперла дверь и остановилась, думая о решительной, энергичной, удачливой женщине, лежавшей там, на кровати. Безжизненной и холодной, как зола в камине.

Оставалось только одно. Она спустилась вниз, ударила в гонг и била в него до тех пор, пока в комнате не собрались все шесть женщин.

Поначалу смерть означала интуитивное, физическое желание — обнять, поцеловать или просто побыть в одной комнате, подышать одним воздухом. Со временем Крис осознала, что невозможность этого, тоска по этому еще не самое худшее, а самое худшее — невозможность поделиться сокровенным, поговорить с бабушкой, рассказать ей все. Постепенно печаль отлилась в короткую фразу: «Она никогда этого не узнает».

В то лето на ферму приезжали все, дяди и тети, кузены и кузины, родственники, родители. Все было, как в добрые старые дни, за исключением причины, привлекшей их в деревенский дом. Причина эта лежала на кровати, большой, на четырех прочных ножках-столбиках, той самой, на которой она родилась и на которой теперь умирала. Они обещали ей — никаких экстраординарных мер. Впрочем, нужды в них и не возникало. Со стороны казалось, что она и не страдает совсем, хотя к ней каждый день приходила медсестра, и Крис видела, как ее мама или кто-то из женщин добавляют в бабушкин сок некую прозрачную жидкость, должно быть морфин.

Иногда Крис выходила в сад, но только тогда, когда не сидела у бабушкиной постели, держа ее за руку, разговаривая обо всем, что приходило в голову, отчаянно хватаясь за последнюю возможность получить ответ на тот или иной вопрос, заполнить пробел в воспоминаниях — «Расскажи еще раз, как ты встретилась с дедушкой», — но никогда не задерживаясь надолго, чтобы не утомить бабушку, хотя было ясно, что она уже устала, и что именно это убивает ее. Как никогда раньше, Крис отдавала всю свою энергию саду, принося в комнату больной и остальные комнаты пахучие букеты и свежие фрукты и овощи, которые как своего рода причастие съедались теми, кто приходил проститься с ней. Об этом не говорилось, но все знали — большинство из них на ферме в последний раз. Они ели выращенные и собранные Крис фасоль, помидоры, кукурузу, плоды небольшого участка земли, становившиеся их плотью. Когда поспела малина, ее оказалось столько, что многие из приходивших готовили джем и уносили с собой баночки — на память. У некоторых они так и остались неоткрытыми. Малину бабушку любила больше всего. Крис истолкла свежие, еще теплые от солнца ягоды, и бабушка с удовольствием, улыбаясь, ела их, охотно открывая рот перед очередной ложечкой. Ничего другого она уже не принимала. Следующие полтора дня старушка пролежала с закрытыми глазами, потом повернула голову на подушке, схватила дочь за руку и перестала дышать. Все произошло настолько заурядно, буднично — ни предсмертных хрипов, ничего такого, к чему они готовились, — что тетя Крис не сразу поняла, что ее мать умерла. Крис вошла в комнату и, подойдя к постели, погладила мягкую щеку. Находились там и другие, но впоследствии она никак не могла вспомнить, что это были за люди. Она опустилась на колени и прочитала короткую молитву, поблагодарив Бога и попросив Его позаботиться о бабушке. Хотя, непочтительно подумала Крис, скорее, будет наоборот. Уже потом, восстанавливая в памяти тот день, она изображала бабушку перед Господом с протянутой ложечкой желе из шиповника: «Надо принять, помогает от простуды». Крис поднялась, как слепая пересекла комнату и вышла в сад, где упала на траву и еще долго лежала, роняя слезы на мягкую землю.