Андрей Дышев - Рубеж (сборник)

– Эй, эй! Ребята! – заволновался Ашот. – Вас куда-то не туда понесло!

– Может, я и дура. Но вы – святой мальчик. Я, между прочим, старше вас, – произнесла Ирина и вдруг рассмеялась: – Представляете, Воблин сегодня предложил мне выйти за него замуж.

– Я это предвидел! – взвыл Ашот.

– И что, вы думаете, я ему ответила?

– «Пошел вон, старый козел!» – выдал версию Ашот.

– Неправильно. Я согласилась.

Нестеров, скрестив руки на груди, подозрительно посмотрел на девушку:

– Согласилась? Ты согласилась выйти за него замуж?

Он даже сам не заметил, как перешел на «ты».

– Да, согласилась. Правда, Воблин тотчас поправился. Я, мол, хочу пожениться понарошку, на один год, пока я тут служу. Создать, так сказать, временную боевую семью… Кто бы видел, как я хохотала! Вот напугала мужика! Он даже заикаться начал!

Ирина молчала и сосредоточенно раскатывала в руке хлебный мякиш.

– Вы не обращайте на меня внимания, – сказала она, когда пауза затянулась. – Я, наверное, испортила вам настроение? На меня иногда находит такое. Хочется выговориться. Причем рассказать о себе самое затаенное, глубоко спрятанное… Здесь это можно. Здесь это легко. Я выговорилась – ну и что? Завтра меня прибьет какой– нибудь душманский снайпер, и стыдно за свои слова уже никогда не будет. Полная свобода и раскрепощение!

Разговор больше не складывался. Пропев: «А-ап! И тигры заменщика съели», Вартанян откинулся на крохотную спинку стульчика, закурил «с позволения мадам» и стал с любопытством изучать профиль девушки, слабо освещенный зеленой башенной подсветкой.

Нестеров разлил в кружки чай, уже остывший, с легким запахом солярки, положил на стол горсть кускового сахара.

Ашот начал неудержимо зевать, затем пошарил рукой в темноте в поисках шапки, взял со стола головку лука и сказал:

– Пойду посты проверю…

Он долго пыхтел в черном проеме люка, на стол сыпались кусочки глины от его ботинок.

Ирина молчала, покачивая в руках кружку с чаем, смотрела куда-то в черную утробу машины.

– Вам было страшно тогда, – не то спрашивая, не то утверждая, сказала Ирина. – А я думала, что это – конец. Это страшно – умирать в двадцать пять. А потом, когда мы вошли в дом к афганцу, я поймала себя на мысли, что переживания этого человека кажутся мне пустяковыми и ничтожными. Да пошел он к черту со своей женой, со своими детьми! Кто он мне? Зачем мне его проблемы? Весь мир вращается вокруг меня, я его ось, точка отсчета… Наверное, с таких вот мыслей человек начинает черстветь. Человек сжимается как шагреневая кожа, втягивается, будто улитка, в свой крохотный мирок, заполненный исключительно личными проблемами. И становится маленьким-маленьким, как маковое зернышко…

Девушка вдруг замолчала и стала застегивать на себе бушлат.

– Кажется, у меня иссякли последние силы. Вы не представляете, как я устала. Слишком много всего для одного дня.

Нестеров встал:

– Сейчас я узнаю у Воблина, где он думает устроить вас.

Он подтянулся на люке, вылез на броню. Ирина негромко позвала его:

– Подождите… Не надо у него ничего спрашивать. Я буду спать здесь. На вашем матрасе. Если, конечно, позволите…

Нестеров лег на броне. Он подстелил под себя пухлый рулон маскировочной сети, лег на спину и долго смотрел на огромное звездное небо.

Вдруг рядом он услышал тихий голос сержанта Шарыгина:

– Товарищ лейтенант, вы не спите?

– Уже не сплю. Чего тебе, Шарыгин?

– Воблин вас вызывает. Срочно.

Начальник штаба сидел у костра и палкой разгребал светящиеся угли, прикрыв глаза ладонью. Взглянув на Нестерова, он скинул наброшенный на плечи бушлат, расстегнул верхнюю пуговицу кителя, оттянул ворот тельняшки и покрутил шеей.

– Садись, Нестеров, садись. В ногах правды нет.

Нестеров сел напротив, снял шапку. Воблин задумчиво барабанил по закопченной до черноты кружке пальцами.

– Чаю налить?.. А я уже третью кружку в себя вливаю. Пить до смерти хочется. Сушняк.

Он изо всех сил старался говорить непринужденно:

– Я вот по какому поводу вызвал тебя, Нестеров… Девчонка где наша?

– Спит.

– Где спит?

– В бэтээре.

– В твоем?

– В моем.

Воблин сдержанно улыбнулся и швырнул недокуренную сигарету в костер.

– Прекрасно!

Он снова взял в руки кружку, но тут же отставил ее.

– Почему не доложил об этом мне? Между прочим, я волнуюсь, не сплю. Пропала медсестра, никто не знает, где она. Хоть в штаб полка сообщай.

– Вы же сами определили ей место в моей машине. А на какое время – не уточнили.

Воблин долгим взглядом посмотрел на Нестерова.

– Ну, хорошо, – очень тихо и спокойно сказал Воблин, – давай говорить прямо. Думаешь, я не знаю, чем вы там занимаетесь? Водку пил?

– Пил.

– Почему прогнал Ашота?

– Я его не прогонял. Он ушел проверять посты.

Воблин вдруг вспылил:

– Слушай, лейтенант! Не надо мне лапшу на уши вешать! Не делай из меня дурака! Я не позволю тебе устраивать здесь блядство! Мы в боевой обстановке! От нас требуются дисциплина и порядок! Офицеры обязаны поддерживать высочайшую боеготовность, а не сюсюкаться с девушками! Ты вконец распустился! Полностью обнаглел! Молокосос! Я тебе покажу службу! Я, бля, еще не таких сосунков ломал… Я тебе, на фиг, покажу… Я… Я…

Он заходился от гнева. Вскочил на ноги, кружка со звоном покатилась по камням.

– Сюда ее! Сюда немедленно! – шипел он. – Я сам определю ей место для ночлега! Она будет спать, где я скажу! Потому что я здесь командую! Сопляк! Распустились, бля! Сюда немедленно!

Спотыкаясь, Нестеров шел в темноте к своему бронетранспортеру. Часовой, обходя командно-штабную машину, спросил для порядка:

– Кто идет?

Нестеров не ответил часовому, позвал сержанта:

– Шарыгин!

Тотчас сержант отозвался из темноты.

– Слушай меня, Шарыгин. – Нестеров тронул сержанта за плечо. – Я назначаю еще один пост – мой бэтээр. Поставь сюда часовым толкового бойца и объясни ему, чтобы к машине никого не подпускал! Ни-ко-го! Кто не послушается – стрелять вверх и вызывать караул по тревоге. Понял? А я буду в охранении.

– Ясно, товарищ лейтенант. Не беспокойтесь. Мышь не пролезет.

– Да хер с ней, с мышью! Главное, чтобы Воблин не пролез!

– Понял, не дурак.

– Спасибо, Шарыгин. С меня бакшиш тебе на дембель, – ответил Нестеров и пошел вдоль машин на верх сопки, которая перечеркивала звездное небо.

…Нестеров хорошо запомнил тот пасмурный и унылый день, последний день их долгого и опасного пути. Он помнил холодное туманное утро после тяжелого разговора с начальником штаба и бессонной ночи в охранении и бледную, невеселую после сна Ирину с подпухшим лицом. Он смотрел на нее, когда она умывалась в ледяной воде реки, растирала полотенцем слабо порозовевшие щеки. Помнил, как там же, рядом с боевыми машинами, она осматривала заболевшего какой-то болезнью афганского мальчика, который ходил по снегу босиком и не чувствовал холода. Запомнилась ему и гнетущая дорога через разрушенный и безлюдный кишлак, томительное ожидание обстрела. Помнил Нестеров, с каким интересом они с Вартаняном ходили по территории сахарного завода, разглядывая молодых рабочих с оружием за плечами. Помнил грохот нашей техники на шумных улицах Талукана, вытянутого на несколько километров вдоль центральной магистрали, на которых пестрели рынки, обшарпанные кинотеатры, похожие друг на друга духаны. Остались в памяти сказочное зрелище горного озера, белоснежные пики и отвесные рыжие скалы, где одинокие выстрелы отзывались шипящим многоголосым эхом, и обед на «точке», размещенной в бывшем кемпинге, с номерами, вестибюлем, раздевалками у озера, и грустный рассказ о погибшем тут недавно офицере, который подорвался на душманской мине, и узкая темная расщелина между отвесными стенами, и необъяснимое спокойствие Ирины, ее искренний восторг от немых зловещих гор…