Иосиф Гольман - Похищение Европы

Мильштейн – а это был, конечно, он – собственноручно забрал у Агуреева письмо и, не вскрывая, сунул в сумку, которую поднес еще один гориллоподобного вида человек. Ефим успел заметить, что сумочка была странная: внешне – хозяйственная, внутри – с металлическими пористыми стенками.

«Господи, неужели там взрывчатка?» – изумился рекламист.

– Я думаю, это обычные бумаги, – как будто читая его мысли, сказал Семен Евсеевич. – Но береженого Бог бережет. Опишите, пожалуйста, того человека.

– Легко, – сказал Береславский и скороговоркой продолжил: – Лет – до тридцати, шатен, волосы ежиком. Рост – метр восемьдесят примерно. Нормального телосложения, нос узкий, с горбинкой. Уши средние, оттопыренные. На левой щеке – шрам, больше сантиметра, глубокий. Уроженец Северного Кавказа. А может, жил там долго. «Жи» и «ши» выговаривает как пишет.

– Ты прямо как мент, – поразился Агуреев.

– Знаешь, сколько я репортажей написал из розыска? – хвастливо заметил Ефим. – Причем все – с натуры.

– Не отвлекайтесь, – сухо заметил Мильштейн. – Еще приметы? Может, очки носит?

– Очки не носит, – с раздражением ответил Береславский. Он не любил, когда его перебивали. – А вот машина у него приметная: старый темно-синий «сто двадцать четвертый» «мерин» с разбитой левой фарой. Я еще в кафе обратил внимание.

Мильштейн, отойдя, что-то бросил горилле, который уже сплавил сумку еще одному человеку. «Сколько ж здесь бойцов невидимого фронта?» – поразился Ефим. Потом, вспомнив, что случилось с президентом «Четверки», счел подобную предосторожность нелишней. И впервые за последнюю неделю у него возникли сомнения в полной приятности предстоящего круиза.

Мильштейн вернулся, закурил сигаретку. Он, казалось, никуда не торопился.

– А там и в самом деле взрывчатка? – спросил Береславский.

– Не думаю, – ответил Семен. – Там либо действительно документы, либо наркота какая-нибудь. Не станут из-за одного человека взрывать самолет. Слишком нецелесообразно.

Потом они попрощались, Береславский с Агуреевым пошли в накопитель, а Мильштейн – к выходу в город.

Полет прошел абсолютно нормально, но Ефим вышел из самолета – точнее, выполз, и то с помощью Агуреева – как после катастрофы. Причина – злополучный конверт. Береславский не вполне поверил Мильштейну и боялся, что злоумышленники могли продублировать свою посылку. А когда летишь в самолете и ждешь взрыва, лучший способ отвлечься – это много-много выпивки. У Агуреева, уже начавшего отдыхать, ее было так много, что даже отход теплохода Ефиму Аркадьевичу пришлось провести в каюте. В двухместной – одному.

А Семен Евсеевич Мильштейн вернулся домой не скоро. Он не гонялся лично за неведомым шатеном 28 лет со шрамом на щеке. Не было нужды, коли помощников достаточно: и в форме, и в цивильном.

Шатена доставили на заброшенную дачу в орехово-зуевском районе поздним вечером, почти ночью. Сначала он сильно гонорился, ошибочно считая, что на пикете ДПС его повязали менты. Потом, по вежливому обращению поняв, что это не так, приуныл. Но не слишком: пакет, мол, попросили передать за пятьсот рублей вознаграждения. Что в этом преступного? Для него, небогатого человека, и пятьсот рублей деньги.

А потом его уже грубо кинули в подвал, и туда спустился маленький сутулый человечек с очень грустными глазами. В его правой руке зачем-то была большая пила-ножовка.

– Мне больше нечего сказать, – попытался держаться своей линии задержанный.

– Сейчас посмотрим, молодой человек, – улыбнулся Мильштейн. – У меня даже «духи» афганские на русском начинали разговаривать.

В подвале были только они двое, и хоть со связанными руками, но мускулистый задержанный мог бы попытаться сопротивляться. Однако не попытался. Дал привязать себя к мощному столбу, только смотрел затравленными глазами. Пружина была сломана.

Семен Евсеевич не удивился: он знал цену своей улыбке и давно перестал считать могилы на собственноручно обустроенном кладбище.

Слив был полный, но информации оказалось не много. В пакете – пластит. Исполнители – интернациональная банда, костяк которой действительно с Северного Кавказа. Никакой политики. Их просто наняли. За деньги. Какие? Действительно не знает. Но очень большие, раз ставкой стал пассажирский самолет.

Через два часа Семен, задумавшись, сидел на заднем сиденье темно-синего «вольво». А бренные останки того, что еще совсем недавно было Асхатом Костоевым, Муса с Алехой торопливо закапывали в теплом августовском лесу.

Был террорист, и нет террориста.

Тридцать шесть морских миль от Санкт-Петербургского порта

Из дневника Даши Лесной

«Наконец-то я снова начала вести дневник. Моя любимая зеленая тетрадочка вновь станет заполняться кусочками моей же, к сожалению, достаточно тусклой, личной жизни. Собственно, потому я его на два года и забросила, что надоело писать о ничего не стоящих мелочах. А стоящего в моей реально проистекающей действительности все никак не происходит.

Раньше – расстраивалась, бесилась. Плакала даже. Теперь умнее стала. Или мудрее? Годы-то идут. Страстной любви уже не жду. Просто хочу родить ребенка. Мне так хочется хоть кого-нибудь безоглядно любить! Я не потенциального папашу имею в виду. Сделает свое дело – и пусть отваливает. А ребеночек будет только мой.

Думаю, я с этим и так подзадержалась. Я не ребеночка имею в виду, а свое физиологическое состояние: по нынешним временам в 22 годка оставаться девушкой – пожалуй, не только не модно, но уже и стыдно.

Но что есть – то есть. Не давать же объявление в газету: «Желаю расстаться с девственностью за вознаграждение»…

Ах да! В начале беседы следует представиться, даже если беседуешь сама с собой.

Итак, я – Даша Лесная. Это предмет постоянных шуток для тех, кто хочет казаться остроумным. Иногда – беззлобных. Иногда – обидных. Вон тот же Никифоров любил выстраивать ряд: степная лошадь, морская корова, Лесная Даша. С учетом того, что я с детства немаленькая, обидно было до слез. Но я всегда смеялась, постоянно того же придурка Никифорова выручая из разных проблем. Наверное, я не злая. Папино воздействие.

А если вернуться к фамилии, то вообще-то я абсолютно городская, в лесу не была со времен пионерского лагеря. Да и папа мой тоже лес видел не часто. Но он был Лесным, и я стала такой же.

По мне, пусть был бы с любой фамилией, хоть самой неприличной. Лишь бы – был.

Но – нет моего папочки. Уже пять лет нет. И я его больше никогда не увижу, разве что на фото с памятника. Но я не люблю то фото: на нем мой папочка серьезный и важный. Наверное, таким он был на работе, когда отстаивал в судах и арбитражах интересы нашей «Четверки». Дома он был совсем другим: ласковым и улыбчивым. Он изо всех сил старался, чтобы я не замечала отсутствия матери. Даже не женился на Виолетте из-за моей дурацкой ревности.