Вениамин Кисилевский - Три дня Закона

– Вас, Валентин Аркадьевич, – донесся из селектора голос Лиды. – Закон.

Воскобойников недовольно поморщился. Лида слишком много себе позволяет. И шуточки у нее дурацкие. К тому же и слова эти, и сдавленный смешок ее наверняка услышал в своей трубке тот, кто ему звонит. Зарекался ведь не брать на работу чьих-либо родичей, тем более на деликатную должность секретаря, но не смог отказать давней приятельнице. Та, узнав, что увольняется его секретарша, тут же навязала ему свою непристроенную дочь. У Лиды, с детства его знавшей и называвшей дядей Валей, не хватало тяму усвоить, что пребывает она теперь в общении с ним совсем в другом качестве. По крайней мере в служебные часы. И его окольных, но недвусмысленных намеков тоже, по всему судя, не понимала, чем нередко крепко досаждала ему. Но сейчас больше напряг Воскобойникова этот ее «закон». Милиция, прокуратура? С добрыми ли вестями?

– Привет, Валёк! – зазвучал в трубке бодрый голос. – Это я, Закон. Ну, как ты там? Всё путем?

И произошло почти невозможное. Чудом вдруг вспомнил этого Леньку с нелепой фамилией Закон. Хоть и прошло почти сорок лет, когда видел и слышал его последний раз, с тех пор, как уехал из Киева навсегда. Больше того, ни разу за все эти годы не вспоминал о нем, забыл напрочь. Да и не о ком, вообще-то, было вспоминать, не стоил Ленька того. Всего-навсего сосед по двору, года на два постарше и нередко, кстати, его поколачивавший. Если и было в Леньке что-либо примечательное, так это редкостная фамилия. Нагловатый прыщавый увалень, всегда почему-то наголо стриженый и с постоянно хлюпающим носом. Воскобойников навскидку подсчитал: было тогда Леньке лет четырнадцать. Не менее поразило, что заговорил Ленька так, будто расстались совсем недавно, знались часто и нет ничего необычного в этом его внезапном появлении из небытия.

– Ты, что ли, Леня? – осторожно спросил. – Леня Закон?

– Я, кто ж еще! – хохотнул. – Неужели сразу не признал?

– Откуда ты звонишь?

– Из Ростова, откуда ж еще!

– Как ты сюда попал?

– В командировку приехал, как же еще!

Ситуация прояснялась. Закон здесь в командировке. Но как он умудрился разыскать его, служебный телефон раскопать? Перед тем как осесть в Ростове, и поскитаться довелось Воскобойникову по другим городам, и нет у них общих знакомых, могущих поведать Леньке, где и кем нынче он пребывает, а тетя Поля с Мишей давно уже покинули Киев.

– Как ты меня нашел?

– Обыкновенно, как же еще! В поезде с одним чуваком познакомился, он тебя знает, сказал, где ты работаешь, в справочном телефончик дали. Ты, оказывается, не рядовая птичка, Валёк!

Можно было, конечно, полюбопытствовать, как в разговоре с каким-то «чуваком» – и словечко-то это, бывшее когда-то расхожим, почти выветрилось из памяти – всплыла вдруг его фамилия, а он, в конце концов, не единственный в мире Воскобойников, но перестал уже чему-либо дивиться, сраженный фантасмагорией происходящего. Даже если Закон откуда-то знал, что бывший дворовой сосед закончил медицинский институт.

– Ты когда дома будешь? – продолжил Ленька.

– Часов, наверное, в шесть.

– Чудненько. Говори адрес, я подвалю.

Потом Воскобойников звонил жене, попросил, чтобы постаралась освободиться пораньше, приготовила стол, придет к ним сегодня друг его детства из Киева.

– Откуда он взялся? – вздохнула Оля. – Мы ведь должны сегодня к маме сходить, она ждать будет, ты что, забыл?

Он объяснил ей, что приехал тот в командировку, может быть, всего на один день, уклониться никак было нельзя, уже договорились. Сорок лет не виделись.

– Сорок лет? – ахнула Оля.

– Представь себе. Я сам обалдел. Сказал ему, что в шесть буду дома, адрес дал.

– Ты уверен, что хотя бы узнаешь его?

– Надеюсь.

Весь остаток рабочего дня Воскобойникову, главному врачу поликлиники, не однажды вспоминалось, что вечером встретится он с Ленькой Законом. Даже хотел, чтобы случилось это побыстрей. Не потому, что так уж интересно было поглядеть, каким через пропасть лет стал Ленька. Прежде всего вязалось это с встречей с детством, с самим собой тех удручающе далеких лет, с жизнью, кажущейся сейчас призрачной, занесенной серой пылью времени. И еще это расхожее, стойкое убеждение, что свидание чуть ли не с любым, с кем водился в юные годы, – знаменательное событие. Затаенное желание прознать кто теперь, с кем теперь, где теперь, хоть и не нужны почти все эти люди, и не интересны. Вспоминал старый двухэтажный дом на улице Саксаганского в глубине большого двора, тесно облепленного изнутри флигелями и сараями, темноватый коридор в своей коммуналке со щелястым полом в облупившейся коричневой краске. В одной из этих комнаток по обе стороны коридора жил он с мамой, маминой сестрой тетей Полей, муж которой тоже не вернулся с войны, и ее сыном Мишей.

Жил уже долго – маме так и не дали квартиру, когда, вернувшись из эвакуации, нашла она свой дом в руинах. Ютились у тети Поли в ожидании обещанного пристанища – год, другой, третий. Предлагали маме несколько раз жилье, она ездила смотреть, отказывалась, потому что были это или сырые полуподвальные помещения, или такие же сомнительные бараки. До войны была хорошая, с удобствами квартира в центре города, и мама стояла на том, что ей, вдове погибшего офицера, по справедливости обязаны дать взамен утраченного достойное жилье, не какую-нибудь убогую времянку. Кроме того, были у нее основания полагать, что это, как внушали ей, «временно» растянется на долгие годы, если не навсегда. Ждала, надеялась, писала, выстаивала очереди на приемы, год за годом.

Он тогда был совсем еще пацаненком, но не мог не понимать, как осложняют они с мамой жизнь тете Поле в ее маленькой, развернуться негде, комнатушке. У одной стенки на кровати с разновысокими железными спинками и скрипучей панцирной сеткой спали мама с тетей Полей, у другой – на деревянном топчане с матрасом, он с Мишей. Ветхий шкаф, буфет, обшарпанный стол у окна, три стула – и мизерное пространство оставшегося свободного места для существования. Это не говоря уже о настойчивом, с первого же дня, недовольстве соседей – обитали в квартире еще три семьи – их появлением здесь. Особенно доставалось от Раисы Тарасовны, здоровенной, вздорной и голосистой тетки, некоронованной королевы этого беспокойного муравейника. Всего набиралось двенадцать человек, не подарок для чумазой общей кухоньки и скверного туалета с вечно неисправным бачком. Впрочем, не многим краше жилось тогда большинству и в его дворе, и в соседних на той захудалой киевской улице, чем-то ущербным ему не казалось и со многим примиряло. Точней сказать, не примиряло, а просто смутно представлялась возможность иного бытования. Разве что дивился, побывав разок-другой дома у кого-нибудь из одноклассников, живших благополучней, особенно у Юрки Пичугина, сына милицейского полковника. Более всего завидовал тому, что живут они без соседей, ни от кого не зависят и ни под кого им не нужно подстраиваться. Хоть гостей к себе приводить, хоть орать, если захочется, во всю глотку.