Елена Семёнова - Ели халву, да горько во рту

– Рассказывай, рассказывай, – теребил его Василь Васильич, подливая купленной «для развязки языка» водки. – Что за мужчина был с нею?

– Дак ничего себе господин. Ростом пониже вас будет, одет хорошо. Бородка этакая, знаете ли, козлиная, стёкла на глазах.

– Молодой? Старый?

– Молодой, молодой. Хотя и сурьёзного вида, а молодой. Важный этакий. Дебелый да холёный. Из важных.

– Как к нему обращалась дама?

– Имени не называла. Всё «шерами» да «шерами». Шерамыжников развелось… Ащё благодетелем величала.

– О чём они сговаривались, ты не слыхал?

– Дак не прислушиваюсь я к чужим разговорам! Что мне до них? У меня в те дни баба родить должна была, шибко мучилась, так я об ней всё думал!

– И совсем ничего не слышал?

– Баба господину этому сказала: «Не волнуйтеся, всё будет, как договаривались!» А он ей: «Надеюсь. Цену-то вы заломили о-го-го!»

– А девчушку где они подобрали?

– Да она по набережной шла, а дождь накрапывал. Баба остановиться сказала, соскочила, к девчушке подбежала, сахаром вся перед ней растекается: «Душечка, голубушка! Рыбонька, деточка!» Стала её уговаривать с ними ехать. Мол, де, добрый друг приглашает на чай с пирожными да конфектами. Девчушка отказываться стала, говорила, что устала нынче, а та так и извивается. И господин тоже подошёл, что-то говорил ей. Да я не слышал, что. Далече они стояли. В общем, сговорили они её, посадили, я и поехал. Они всё щебетали этак сладкоголосо, да я не слушал.

– Худо, братец, что не слушал! Куда свёз их?

– А до Брюсова дома везти велели. Оттуда, сказали, прогуляться хотят. Дождь-то не пошёл, вечер чудный был.

– Куда б они от Брюсова дома пойти могли?

– А бес их знает, ваше благородие! Я деньги получил и уехал. А уж куда они пошли, али поехали, не моё дело. Я подле этого места задерживаться не хотел.

– С чего так?

– Там, говорят, колдун Брюс ещё живёт. Ну, как появится? – хитро ухмыльнулся извозчик. – Моё дело маленькое, я в чужие дела не лезу.

Удалось Романенко разузнать и ещё кое-что любопытное. Одна из «камелий», разоткровенничавшись, сообщила, между прочим:

– У Лейды девушки дорогие. У ней клиентов мало, а зато все богатые да знатные, которые огласки боятся, а до удовольствий большие охотники. До удовольствий с изюминкой. У нас-то просто всё, а Лейда – дело другое… У неё утончённые блюда, деликатес…

Начальство всё-таки узнало о неумеренной деятельности молодого сыщика, а Фрол Демьяныч сделал ему строжайшее внушение:

– Ты, сынок, без году неделя в полиции, а уж зарываешься! Не суйся, куда тебе не велят, и оставь свою самодеятельность раз и навсегда!

И Романенко, скрепя сердце, оставил. Фёдора осудили на двадцать лет каторги, но он умер уже через месяц от нервной горячки. Мадам Ульбрехт провела год в Бутырках, после чего была отправлена в ссылку. Василь Васильич остался в убеждении, что истинные виновники преступления остались без наказания, но сделать что-либо не мог. Именно поэтому он так хорошо помнил каждую деталь той истории по прошествии двадцати лет. Распутанное дело Романенко мог подзабыть, но преступления, оставшиеся без наказания, прочно застревали в памяти, оседали в душе чувством собственной вины.

И, вот, теперь Василь Васильич жевал калач и рассказывал поросшую быльём историю коломенскому коллеге. Провинциальный сыщик, насквозь пропахший тяжёлым духом дешёвого табака, Романенко нравился. В нём чувствовался азарт охотничьего пса, на которого Овчаров походил даже видом. Илья Никитич слушал, впитывая каждое слово, изредка резким движением руки с обгрызенными ногтями ероша соломенные волосы.

– Так что же вы думаете об этой истории? – спросил он, когда Романенко закончил. – Кто убил?

– Я не могу знать, кто, – ответил Василь Васильич. – Я думаю, что Колыванова не была одной из подлянок мадам Ульбрехт. Я верю в данном случае моему чутью, которое редко меня подводит. Лейда Францевна содержала элитный притон, куда для известных удовольствий могли приходить занимающие высокое положение клиенты, не боясь быть узнанными или получить дурную болезнь. «Воспитанницами» этого заведения были совсем юные девицы. Среди них не было ни одной старше двадцати одного, двадцати двух лет. Все они были из нищих семей или же вовсе сироты. Я предполагаю, что ублажать клиентов их вынуждали ещё до достижения ими совершеннолетия. В том-то и деликатес. Острые ощущения для тех, кто уже перепробовал всё.

– А что говорили сами «воспитанницы»?

– Ровным счётом ничего! Лейда, шкура барабанная, была к ним добра, видите ли! А, между тем, почти все деньги шли ей в карман. А девушки получали сладости, милые побрякушки и прочие пустяки. Но не перебивайте. Я думаю, что милый друг, который был с мадам Ульбрехт в тот вечер, был клиентом, предназначенным для Колывановой. Но что-то у них не заладилось, и девушку пришлось убить. Но кто был этот человек? И почему наше следствие повело себя столь нерешительно? Тут-то и разгадка. Уверен, ваш работодатель мог бы пролить свет на это дело.

– Василь Васильич, а что стало с семьями Анны и Фёдора?

– У Анны, можно считать, семьи не было вовсе. Пьяница-мать. А родители Фёдора… Врать не буду, не знаю, что с ними стало. Мне то дело не доставило ничего, кроме неприятностей, и я не хотел возвращаться к нему. Да и смысла не было. Я был всего лишь на первом году службы… Знаю только, что лавку Палицыны продали в тот же год и куда-то уехали. Они ни на секунду не сомневались в невиновности сына. Если честно, я был у них лишь раз, а после и не заходил. Стыдно было на глаза показаться, словно это я виноват, что их сына осудили…

– Мне нужно узнать их судьбу. Я не знаю, каким боком замешан во всём этом деле мой наниматель, но он заплатил мне деньги, и их я должен отработать. То есть узнать судьбу Палицыных, их родственников, когда такие есть, и увериться, что Фёдор, на самом деле, умер на каторге.

– Соответствующий акт можно отыскать, если постараться, – задумчиво произнёс Романенко, теребя ус. – Хотя на что это прольёт свет? В том, что он есть, я не сомневаюсь, а для того, чтобы проверить его верность, нужно прогуляться в Сибирь, да и там вряд ли что найдётся: лет-то сколько прошло. Впрочем, полагаю, тут всё верно. Я же видел этого Фёдора. Он уж тогда был на грани горячки и помешательства…

– Но хотя бы судьбу его родных!

– Это можно попробовать. Если только они ещё живы. Опросить ещё живых соседей да знакомцев, нащупать след и красться по нему. Только одному вам, Илья Никитич, не стоит приниматься за это дело.

– Почему ж?

– Вы, может быть, и хорошо знаете свое дело, но вы не знаете Москвы и её обитателей, и это тотчас чувствуется. А чужаку рассказывать ничего не станут, поверьте.

– А что ж мне делать?