Юлия Яковлева - Укрощение красного коня

– В обход влезать – красиво? – подал голос кто-то, но больше для порядка.

– Спешу, граждане дорогие соседи, прошу извинений. Служба.

В ответном бурчании расслышал только «знаем» и «утро». Предположительно доброе.

Вытираясь на ходу, Зайцев быстро прошел по коридору. Выпитая вода не помогла, есть все равно хотелось. Решил, что хлеб прихватит из комода. Сунет в карман, по дороге разберется. Оставалось только натянуть пиджак. Распахивая дверь, он сорвал с шеи полотенце. И очумело уставился. На стуле – выпрямившись, чтобы не касаться висевшего на спинке пиджака, – сидела одна из вчерашних незнакомок.

Она не охнула, не вскрикнула, не встала. Только смотрела круглыми глазами на худом лице. Волосы в узел. Большие руки лежали на коленях, покрытых ситцевой юбкой. На плечах косынка.

– Гражданка, вам чего?

Но неизвестная гражданка не издала ни звука. Только взгляд ее стал еще более круглым, птичьим.

– А, воротился. А я думала, на службу уже убег, – сунулась позади него в дверь Паша.

По ее тону ясно было, что застал их Зайцев врасплох.

– Я проспал.

– Матрена, ну чего сидишь? На курорт приехала, что ль?

Женщина вскочила, явно не зная, куда себя девать, пролепетала: «Доброго утра», – и выкатилась вон.

– Помети здесь для начала! – крикнула ей в спину Паша. – Деревня, – с оттенком превосходства вздохнула она, – что с ней взять. Спинджак вон те уже почистила, – смягчилась она. – Она вообще чистая, аккуратная, не дура. Деревня только. Но насобачится.

Зайцев взял не понятно с какого перепуга вычищенный неизвестной Матреной спинджак.

– Паша, это кто?

– Матрена.

– Не крути давай. Что это за женщины сюда ходят?

– Они не ходят, – уклончиво ответила Паша.

– Паша?

– Я думала: ты на службу уже убег. Ты ж опаздываешь поди. А стоишь – лясы точишь.

– Паша!

– Да и я опаздываю! Некогда мне! Ты милиция, тебе ничего не будет. А меня со службы выкинут. Ай, молодец!

– Ну?

– Нянька – которая Матрена. А вторая – кухарка, – спокойно объяснила Паша. Зайцева опять охватило ощущение легкого бреда. Он попытался соорудить некое подобие логической заслонки:

– Родственницы твои?

Паша отводила глаза.

– Не. Но ты это, ничего… Они честные. Спать обе у меня будут, угол отгорожу, – поспешила она успокоить. – Да ты не того! Они дешево берут.

Зайцев почувствовал, что у него начало покалывать в виске. Мысли его сейчас были совсем далеко. С таким же успехом Паша могла говорить о жирафах, рифмах раннего Пушкина и открытии атома.

Выяснять времени все равно не было.

– Паша, мне не нужна кухарка. И нянька тем более.

Но Паша не отставала, топала за ним, гудя:

– Она горняшкой может!

– Не нужна!

– Денег жалко? – прищурилась Паша, изобразив презрение.

– Паша, ты сама слышишь, что несешь? У меня нет еды, чтобы готовить. У меня нет…

– Они аккуратные! – крикнула Паша ему вслед и, видя, что ее все равно никто, кроме любопытных соседей, слушать сейчас не станет, пробормотала сама себе: – На вид. Хоть и деревня.

Зайцев махнул рукой. Вечером выставит этих баб, кем бы они ни были. Выбежал из квартиры.

И только уже на набережной вспомнил, что забыл захватить с собой кусок хлеба.

В трамвае их притиснули друг к другу. Оба сидели как-то слишком прямо, глядя перед собой. Крачкин, со своим всегдашним саквояжем на коленях, вздергивал брови на висках, как бы говоря: «Н-да, в такой вот компании еду».

Компания была представлена юношей в круглых очках, он сидел впритык к Крачкину. Над очками торчал мальчишеский хохолок, придававший хозяину отдаленное сходство с знаменитым композитором Шостаковичем. На коленях юноша, продев пальцы под матерчатую ручку, придерживал ящик, выкрашенный защитного цвета краской.

Зайцев стоял напротив них в проходе, уцепившись за кожаную петлю. На приглашающие к разговору гримасы Крачкина не отвечал. Его беспокоила утренняя сцена. Паша несла бред, но бред последовательный. А хуже всего – при этом виляла и финтила. Зайцев припомнил ее слова хорошенько. Соединил «честные», «деревня», «в углу», «не родственницы» с увиливающим взглядом (особенно ему не понравилось слово «честные»). И пришел к одному возможному толкованию: женщины были то ли странницами, то ли кликушами. Паша ударилась в религию. Если точнее, в какую-то секту.

Вывод его не порадовал.

Видя, что его пантомиму игнорируют, Крачкин наклонился к Зайцеву через проход.

– А этот твой бойскаут, – начал он.

Но тотчас между ними вдвинулась задастая женщина в жакетке, и Крачкину пришлось снова откинуться назад. Женщина смерила обоих требовательным взглядом. Крачкин снова застыл со своей мефистофельской гримасой: «и ничего во всей природе благословить он не хотел». А «бойскаут» поспешно вскочил, уступая жакетке место. Корма у той явно превышала размерами щель, благородно освобожденную тощим мальчишеским задом. Но не побрезговала – втиснулась. Крачкин недовольно подобрался, покрепче прижал к себе саквояж. Юноша перегнулся под тяжестью своего ящика.

Зайцев приметил угол скамейки – показал «бойскауту».

– Ставьте чемоданчик ваш сюда. А я придержу.

Тот послушался.

– С багажными местами на заднюю площадку! – тотчас подала голос кондукторша. На пологой ее груди подпрыгивали бусы – рулончики билетов на шнурке.

– Разберемся, мамаша, – коротко крикнул Зайцев. Инстинкт, отточенный в многочисленных ссорах с пассажирами, подсказал кондукторше, что лучше заткнуться. Она что-то проворчала, но и только.

Крачкин смотрел на обоих снизу вверх, но юношу при этом игнорировал.

– Этот твой бойскаут…

– Крачкин, не юродствуй.

– Да? А кто? – не внял призыву Крачкин. Зайцев терпеливо повторил:

– Он член ОСОАВИАХИМа, специалист, между прочим.

– А это разве не бойскауты, по-старому говоря? – уперся Крачкин.

«Бойскаут» висел всем тощим телом, уцепившись за кожаную петлю. То ли делал вид, что глядит в нечистое окно и не слышит. То ли обидные слова Крачкина и правда тонули в позвякивании и дребезжании трамвая.

– Ты, Крачкин, отжившие понятия брось. Это тебе не игрушки в казаки-разбойники, а Общество содействия авиации и химической чего-то там. Будущий ценный резерв Красной армии.

Но тут уж перебил Крачкин:

– А выглядит как…

Зайцев не поддался.

– И студент-химик по совместительству.

– Вот и я о том же: молодо больно выглядит, – проворчал Крачкин. – Тот еще специалист поди. А ты сразу: отжившие понятия.

– Крачкин, ты что, ревнуешь?

Крачкин не ответил. Не пошутил, как бывало. Не отпустил философский афоризм, как раньше. Теперь все было между ними иначе. Теперь Крачкин помнил о стеклянной стене между ними. И хотя Зайцев сам о ней помнил, все же почувствовал горький укол.