Григорий Свирский - Ленинский тупик

Комендант взглянул на нее искоса, сказал, что ночевать в общежитии она все равно не останется, здесь не комната матери и ребенка!

Нюра плотнее прижала к себе Шураню, который улыбался во сне, чмокая губками, и попросила приглушенным, голосом:

— А вы позвоните Некрасову.

Но никаких Некрасовых комендант знать не знал, ведать не ведал.

— Ка-ак?! Мохната шапка!

Помедлив, комендант на всякий случай позвонил в отдел кадров треста. Нервно теребя свой кавказский ремешок, он повторял в испуге:

— Есть гнать!

И, обернувшись к Нюре, скомандовал надорванным голосом ротного, который уже много дней подряд не выходил из боя:

— Ма-арш отсюда! Нет в управлении никакого Некрасова. — И в райком-горкоме нет. Нигде нет! Все врешь!

— Собирай манатки.

— Манатки? — Нюра шагнула к нему, протянула Шураню. — Бери мои манатки, коль на улицу выгоняешь!.

— Давай! Я его мигом пристрою!

Нюра попятилась:

— Чтоб я на такую образину оставила сыночка?!

Некрасов сказал…

— Опять двадцать пять, — устало повторил комендант. — Никакого Некрасова нету. Не-ту! Ясно?!

Доцент Игорь Некрасов был в университете парторгом — в прошлом году. По недосмотру. Во всяком случае, так считала инструктор ЦК Афанасьева, которая занималась университетом.

В пору своего первого знакомства с Некрасовым она любила рассказывать о нем с материнским теплом в голосе: «Он очень мил, этот Игорек. Если захочет в университете кого-нибудь поругать, три дня набирается духу, наконец решительным шагом подойдет к человеку и… спросит: «Как ваше самочувствие?»

Жестокое разочарование постигло Афанасьеву в тот день, когда Некрасов встал на защиту ученых, о которых сложилось мнение как о людях «не наших».

Два года подряд на каждых выборах на филологическом факультете Афанасьева выражала свое твердое неодобрение кандидатуре Некрасова Райкомовские секретарши, рассылая документы, бывало, говорили деловито: «Одну выписку из решения в автопарк. Другую этому… еретику». И вздыхали. Еретик — так однажды назвала его Афанасьева — был холост. Имел ученое звание и волосы, как растеребленный лен.

Многие были до крайности удивлены, когда Никита Хрущев в поисках крепкого работника для решающей стройки остановился на бывшем университетском парторге. Когда с Украины, да Кубани навез друзей, никто не удивлялся. Но — почему вовсе ему незнакомого? Из московского Университета. Неисповедимы пути твои, генеральный!

В здании ЦК партии наверх вели две лестницы — боковая, c голыми стенами, и парадная, устланная ковром. Игорь остановился перед парадной лестницей: по ней, что ли, подниматься?

Помощник Хрущева сухо попросил его обождать.

По коридору прохаживались участники какого-то прерванного совещания: одни — полуобнявшись и смеясь, другие — выговаривая друг другу в ожесточении:

— Провалиться вам вместе с Ермаковым в тартарары! Железобетон изо рта выхватили.

— Молись, что его, а не тебя сунули в болота, на Юго-Запад, в Заречье. Вот где петля! Ни дорог, ни подземных коммуникаций. Врагов у него много. Вот и подсуропили…

В ответ послышался шумный вздох человека, который еще не вполне оправился от испуга:

— Да-а! Каторжное местечко…

Присаживаясь на стул в дальнем углу, Игорь остановил свой взгляд на толстяке, который стоял посреди приемной. Толстяк будто сошел с полотна Рубенса. И розовые, налитые здоровьем щеки его и отягченный жирком подбородок колыхались от смеха. Правда, Рубенс не запечатлел столь крутого и высоко подстриженнного затылка, который колыхался на широченной, точно из красной меди, шеи. Такой затылок и такая шея бывают разве у борцов-тяжеловесов, во всяком случак, у людей, которые от легонького тычка и не шелохнуться.

Он что-то рассказывал обступившим его людям, вскинув руку словно бы с кубком. Жизнерадостный фламандец! Игорю казалось, толстяк вот-вот рванет осточертевший ему белый воротничок (он то и дело оттягивал его пальцем), расшвыряет по углам накрахмаленные манжеты и ринется на улицу, увлекая за собой остальных и держа кубок как знамя.

Дверь открывалась непрерывно; наконец появился тот, кого все ждали. Спорщики смолкли. Окружавшие толстяка люди разом оборвали смех. Толстяк одернул пиджак, широкий и длинный, как толстовка. Игорь по укоренившейся фронтовой привычке встал по команде «смирно».

От дверей быстро шел, на ходу кивая и пожимая руки тем, кто был ближе к нему, известный по портретам бритый круглоголовый человек в темной «кировской» гимнастерке и офицерских сапогах. Никита Хрущев. Москвичи еще не величали его между собой иронически — Хрущем, как позднее. В эти дни он был Никитой или дорогим Никитой Сергеевичем.

Хрущев направился прямо на ожидавших его, привыкнув, повидимому, что перед ним расступались. Невысокий и грузный, он, казалось, не передвигался, а катился, как колобок из русской сказки стремительно и без помех. В приемной засуетились, со стола помощника взвихрились бумаги. Возле жизнерадостного фламандца задержался.

— Ермаков, я к вам в трест собираюсь!

Ермаков ответил медлительно, с улыбкой:

— Спасибо, Никита Сергеевич, что предупредили. Я мусоришко уберу.

Хрущев оглянулся на следовавшего за ним невзрачного узкоплечего мужчину в полувоенной форме, наверное, начальника Ермакова. Тот развел длинными руками, всем своим видом говоря, что за Ермакова он не отвечает.

Хрущев взял Ермакова под локоть, отвел в угол, где стоял Игорь.

— Про вас такое говорят, Ермаков… — Хрущев долго, вполголоса, что-то выговаривал ему неодобрительно и строго. Ермаков в ответ лишь усмехнулся краем мясистых губ.

— Что ж… Считайте, что половина правда.

Игорь проводил удивленным взглядом улыбающегося Ермакова, который уходил вслед за Хрущевым вперевалочку, руки назад.

Пожалуй, только на войне он встречал людей, которые смели держаться столь вызывающе независимо. Под Североморском, в землянках под пятью накатами, жили летчики-торпедоносцы. Два-три раза в день они уходили в Баренцево море, иные и оставались там, у обомшелых скал Нордкапа или Киркенеса, врезавшись самолетами в огромные транспорты, груженные солдатами и танками с черными крестами на боку.

Немногословные, скромные работяги, они, летчики-торпедоносцы, знали себе цену… Год от года они становились для Некрасова словно бы легендой, услышанной в юности.

Ермаков напомнил ему о них. Отвернувшись к стене, погрузился в свои думы. Очнулся лишь когда распахнулась, как от сильного ветра, дверь и мимо быстро прошли, поглядывая на часы и взволнованно переговариваясь, участники совещания. Ермаков двигался рядом с Хрущевым, и что-то басил, не обращая внимания на своего начальника в полувоенной форме, который спешил следом, дергая его за пиджак.