Григорий Свирский - Ленинский тупик

Фары машины уперлись в высокую кирпичную стену. Два желтых световых круга, порыскав по стене, уставились на приехавших, как глаза совы.

— Здесь? — спросила Варвара Ивановна глухим голосом.

— Здесь, мама! — Ермаков скрылся в темноте, вернулся через несколько минут. — Пошли!..

Заскрипели шаги. Зажужжал фонарик Игоря Ивановича, тоненький лучик заметался беспокойно.

Как и мать Ермакова, Игорь Иванович еще по дороге начал догадываться, куда их везут. Белый лучик задержался на висячем замке, в который Ермаков вставлял ключ. Ключ не попадал в скважину.

Игорь Иванович вдруг ощутил — у него замерзли пальцы ног, ноет плечо, которым он ударился о спинку сиденья на одном из ухабов. Завез бог знает куда!.. — Ключ от своей любви ты где хранишь, Сергей Сергеевич, на груди? — спросил он почти зло.

Ермаков не ответил. Видно, он уже жил предстоящим… Отомкнув наконец замок, он вошел внутрь здания, в темноте напоминавшего не то цех, не то склад, щелкнул выключателем.

Так и есть! Посередине здания с голыми кирпичными стенами высилась собранная наполовину машина, похожая на огромный плоскопечатный станок. Будто кто-то намеревался выпускать газету размером в стену одноэтажного дома. Рядом лежали какие-то детали в промасленной бумаге. От них пахло керосином, солидолом. Откуда-то тяиуло сырыми древесными опилками.

Чумаков захрипел, закашлялся от хохота, опираясь обеими руками о кирпичную стенку.

— Невестушка… Ха-а-ха!. С такой ляжешь… Что она делает, Сергей Сергеич? Ха-ха!.. Укачивает детишек? Побасенки им сказывает… про нашу строительную мощу. Ха-а!..

Игорь Иванович остался возле дверей. Он не слушал объяснений Ермакова. Глядел на кирпичную стену, на которой раскачивалась длиннорукая, как пугало, тень Ермакова.

Кто же в тресте не знает, что Ермаков грешит изобретательством! Рассказывали, еще в тридцатые, годы он соорудил «огневой калорифер» — по виду нечто среднее между печкой «буржуйкой» и керогазом. Сушить штукатурку.

Подобным «механическим уродцам», как называл Ермаков свои изобретения, говорили, нет числа. Дома у него киот из патентов и грамот.

Досада Игоря Ивановича улеглась, когда он начал прислушиваться к голосу Ермакова. Голос этот звучал необычно. Веселой, беззаботной усмешки, которая неизменно сопутствовала рассказам Ермакова о собственных изобретениях, и помину не было. Низкий почти рокочущий бас, исполненный скрытого нетерпения и гордости, срывался почти в испуге. Точно Ермаков после каждого объяснения восклицал: «Ну как?! Правда, здорово? А?» С подобным чувством, наверно, скульптор снимает полотно со своего детища, которому были отдано много лет.

— Стены пятиэтажных домов будут сходить с прокатного стана, как ныне сходит со станов металлический лист.

Игорь Иванович встряхнул головой. «Кто перепил — я или Ермаков?!»

Он готовился засыпать Ермакова вопросами, но Ермаков вдруг замолк, обвел всех встревоженным взглядом.

— Где мама? Мама! Где вы?!

Он соскочил с приставной лесенки, кинулся к выходу, пнув носком ботинка попавшийся на пути железный капот. Капот со звоном отлетел к стене.

Одного такси не оказалось. Снежная пыль у ворот еще не улеглась.

Ермаков проговорил через силу:

— Тупой пилой пилит: «Женись-женись. Женись — женись». Хоть из дому беги от этого жиканья.

У Игоря Ивановича чуть с языка не сорвалось: «Почему бы и в самом деле не жениться?» Но сдержался: «Не мне советовать…»

Из-за его спины прохрипел Чумаков:

— И давно бы привел бабу. У меня в конторе всяких калиберов.

Голос Ермакова прозвучал почти свирепо:

— Я тебе покажу калибры! Только услышу!

И устало добавил: — Какого калибра ни будь пуля, она — пуля. Одна прошла по касательной. Ожгла.

Хватит.

Вернувшись в здание, он протянул мечтательно-весело, речитативом, обращаясь к полусобранной машине:

— Ах, как бы дожить бы до свадьбы-женитьбы!..

С этой ночи Игорь Иванович — да и не он один! — жил ожиданием ермаковской «свадьбы-женитьбы».

«Свадьба-женитьба» началась для него звонком Акопяна!

— Уймите Ермакова! — кричал Акопян в трубку. — Привез на завод плакат. Красный кумач, а на нем белыми буквами, как в день Первого мая: «Идею проката осуществили производственники. Позор на вечные времена кашеедам из НИИ!» Отмстим, говорит, Акопян, неразумным хазарам!

Когда Игорь Иванович добрался до завода панельных перегородок, затерянного среди новостроек, снимать плакат было поздно: у заводских ворот сгрудилось автомобилей, наверное, не меньше, чем у стадиона во время международного матча.

По глубокой колее промчался инякинский «ЗИЛ» мышиного цвета. Затормозив с ходу, он крутанулся волчком, ударился кабиной о сугроб, который ограждал завод высоким валом, как крепость.

К прибывшим выходил Ермаков, в пальто, накинутом на плечи. Он отвечал на поздравления, по своему обыкновению, шуткой и, вызвав улыбки, передавал гостей почтительно-корректному Акопяну. В тресте даже острили: Ермаков обратил Акопяна в прокатопоклонника.

Сам Ермаков оставался у входа, беседуя со знакомыми. Окликнув Игоря Ивановича, он обратил его внимание на любопытную подробность.

С утра приезжал помощник Хрущева, и с ним незнакомые Ермакову люди с военной выправкой. Они были в обычных ушанках, серых или темных, в скромных пальто. Затем прикатили руководители Горсовета — бобровые воротники, шапки повыше, попышнее. Позднее появились из Академии архитектуры и НИИ Главстроя — шалевые воротники, поповские шапки, папахи из мерлушки или кепки с верхом из кожи или меха (в тот год модники шили себе «рабочие» кепи).

Гости сменяли друг друга волнами. Каждая последующая волна выглядела все более нарядной. Зот Иванович Инякин прошествовал к стану боярином, в новой шубе из серого меха, в высокой шапке раструбом. Того и гляди, подумал Ермаков, загнусавит он из «Бориса Годунова»: «Ух, тяжело!.. дай дух переведу…»

Зот Иванович обошел стан вокруг, огляделся. Позвал Акопяна — для объяснений.

В цехе было тихо и чуть душновато, как в оранжерее.

Одна стена комнаты была готова. За ней ползла на ленте другая.

Инякин потрогал теплую еще стену, покосился на Акопяна. — Ну, ты и придумал, Ашот! Революция!

Ермаков стоял по одну сторону движущейся ленты, Акопян — по другую. Узкоплечий и тощий неимоверно, Акопян тем не менее чем-то напоминал Ермакова. Скорее всего порывистостью движений и коричневатым цветом не раз обожженных рук. Чудилось — изобретатель стана, утверждая идеи проката, nрежде всего самоотверженно прокатал между обжимными валками стана, самого себя. Втянуло его под валки толстущим Ермаковым, а выкинуло на транспортерной ленте длинным, как рельс, Акопяном.