Григорий Свирский - Ленинский тупик

Утро, и в самом деле, принесло «рождение ясности.» Но совсем иную «ясность».

С утра Некрасов на работу не явился. Не явился ни на другой день, ни на третий… Первым запаниковал Ермаков. Где ваш «доблестный рыцарь»! — спросил — Огнежку. — Куда вы его девали?

— Кто мой «доблестный рыцарь»? Кого вы имеете ввиду?

— Маркса-Энгельса, кого же еще? Не пришел и не позвонил…

Огнежка развела руками. Это на него не похоже. Некрасов пунктуалист… Не случилось ли чего?

В течение дня служба «Мосстроя-3» обзвонила, по распоряжению Ермакова, все московские больницы. Фамилия «Некрасов» не зарегистрирована нигде…

Огнежка, добрая душа, спросила адрес университетского общежития и, по дороге домой, заехала туда. Некрасов оказался дома. В полном здравии. И в полной растерянности. Попросил успокоить Ермака. Он передаст для него письмо.

— Так давайте же его, завтра с утра оно будет у Сергея Сергеевича.

— Огнежка, дорогая. Вокруг меня завязывается какое-то грязное дело. Я не хочу, чтоб на вас легло пятно. И вы попали бы, не дай бог, в сообщники. Или даже в свидетели.

— Какое может быть пятно у Маркса-Энгельса?! Какая-то дьявольщина!

— Спасибо за веру в меня. Завтра утром к вам зайдет наш общий знакомый. Художник… Да-да, «Ледяное молоко». Он передаст вам мое письмишко. И завтра же пожалуйста, вручите его Сергею Сергеевичу..

— Так звякните ему сейчас!. Он очень встревожен.

— Я не хочу и его втягивать… не понятно во что…

— Господи, что за конспирация?

— Увы, Огнежка. Комендант общежития вас не засек?. Вы ему не представлялись? И прекрасно! Извините, Огнежка, письмо будет заклееным. Если меня в чем-то обвинят, — вы не при чем. «Девочка понятия не имеет, о чем оно». Ясно? До свидания, дорогая наша Огнежка!

Утром, как только в трест прибыл Ермаков, ему был вручен коверт.

«Сергею Сергеевичу. Лично!»

Ермаков рванул конверт, не вызвав, как обычно, секретаршу с ее «почтовым ножичком».

От руки писал «Иваныч»! Почерк нервный с острыми, как пики, углами:

«Дорогой Сергей Сергеевич! Три дня назад меня срочно вызвали к Е. А. Фурцевой, которая, от имени Хрущева, сняла меня с работы. Звонить и писать Ермакову категорически не рекомендовали.

Мне хотелось бы увидеть вас — на нейтральной почве. Чтобы понять, что стряслось. Преданный вам, Иванович. Он же «злой мальчик».

Ермаков поскрипел зубами. «Конспиратор!» И тут же всю конспирацию отшвырнул, как окурок. Позвонил Некрасову домой.

Оказалось, это телефон не Некрасова, а коменданта общежития.

— Некрасова! Позвать! Ср-рочно!!

Минут через сорок Некрасов пересел со своего «Москвиченка» на подкативший заляпанный грязью «ЗИМ», и первое, что он услышал от Ермакова: «В кошки-мышки с ними играть нельзя! И — не будем!».

Едва пересекли мост через Москва-реку, остановились. Ермаков дал шоферу какое-то поручение, и тот покинул машину.

— Не волнуйся, Иваныч! Не так страшен черт! Неторопливо! Ничего не пропуская! Давай!

— Ну, явился на Старую площадь. Сразу, без промедлений, сопроводили «на небеса».

Екатерина Алексеевна встала мне навстречу. Передала от имени Хрущева, что я блистательно справился с труднейшим партийным поручением.

«Строительство в Заречье идет хорошими темпами, никаких претензий к Юго-Западу у нас больше нет».

В течение беседы ее лицо, Сергей Сергеевич, менялось поминутно. Приветливое, я бы даже сказал, обаятельное, расплывалось в материнской улыбке, — естественно, я решил, что меня вызвали наградить орденом или, по крайней мере, какой-нибудь грамотой ЦК КПСС.

Затем вдруг начала длинно и путанно рассказывать о Париже, в котором только что побывала, по приглашению французской компартии. В Париже, говорит, просто ужас. Всеобщая забастовка. Закрыто даже метро. Студенческие волнения. Побоище с ажанами. Я не сразу поняла, что за ажаны… Более того, пятизвездная гостиница, в которой мы жили, не могла вызвать такси. Ужас-ужас!

Какое счастье, что у нас такое невозможно!

Крутого поворота беседы, признаться, не ожидал.

Никита Сергеевич, — продолжала Фурцева чуть громче. — говорил в день запуска «прокатного стана Ермакова», что вы сами выберете время, когда вернетесь Университет. — Прежняя материнская улыбка на ее лице вроде бы каменела.

— В МГУ уже звонили, Игорь Иванович. Вас ждут. — Протягивая на прощанье руку, сказала жестче, что я могу больше в Заречье не появляться. Тот день, о котором говорил Никита Сергеевич, наступает сегодня. — И еще жестче:

— Понятно?!

— Понятно, ответствовал я уже настороженный всерьез. — Только вот у меня на стройке не окончены дела. Новый профсоюз Заречья.

— Некрасов! — вдруг изрекла каменным голосом. — Чтоб вашего духа там не было.

Белейшее лицо ее стало цвета хорошо обожженного красного кирпича.

А окаменелая «балетная улыбка» как сияла на лице хрущевской подсобницы, так и осталась.

Имейте ввиду, это предупреждение — самое большое, что я могу для вас сделать. Ибо есть и другое мнение. Совсем другое…

И — тоном председателя военного трибунала: — Строго р екомендую вам более на стройке не появляться. И не звонить.

Потянуло хорошо известным запашком: «Десять лет без права переписки». На мгновение померещилось, я и в самом деле в своей древней Греции, где твою судьбу решают БОГИ НА МАШИНАХ, спустившиеся с небес.

— Сергей Сергеевич, если вы хоть что-нибудь в этой чертовщине понимаете?

— Может быть! — процедил сквозь зубы Ермаков и окликнул шофера, который уже давно крутился около машины.

После чего «ЗИМ» управляюшего свернул к дверям грузинского ресторана «Арагви.»

Не успели еще подать традиционные «Цыплята-табака», бутылку «Мукузани» и графин водки, как все еще страшноватая для Некрасова картина начала вырисовываться.

Хрущев так испугался цунами, им же на XX съезде вызванного, что породил новую «генеральную идею».

— Наша интеллигенция пытается раскачать стихию!

Слова Генерального прозвучали, как «Спасите! Пожар!» Лубянское ухо только этого и ждало. В течение недели там был составлен и утвержден список поджигателей. На первом месте — ленинградский режиссер Акимов, поставивший «Голого короля» Шварца и другие его пьесы, «полные аллюзий», а так же самые известные радио и телекомментаторы, «переусердствовавшие в развенчании культа личности».

— О вас, Игорь, и слова не было, поскольку вы пока еще не мировая знаменитость.

Но все стало иным в тот день, когда в ГБ поступили «сигналы» о бабьем бунте в тресте Мострой-3, а затем и поток доносов.

Зот Инякин сообщил своему начальнику — главе КГБ Александру Николаевичу Шелепину, что все рабочее самовольство, опасная распущенность, «вся зараза» пошла гулять по Москве от ермаковского треста. И теперь уж нет удержу…