Григорий Свирский - Ленинский тупик

Огнежка выслушила это слово во всех падежах, усмехнулась в досаде:

«Поверят, наверное? Привыкли верить…»

Когда-то, на втором году войны, под Воронежом, бомба убила мать, а сама Огнежка от той же бомбы провалилась под лед. Когда ее вытащили., Огнежке казалось — у нее не только, одежда, но и сердце заледенело. От ужаса и изнеможения она не могла идти. Какие-то люди спрашивали ее, почему она оказалась на реке во время ледостава? Отец, прибежавший на крики, не задал ей этого вопроса. Ни тогда. Ни позже… Он схватил дочь за руку, увлекая к берегу. «Бегом, Агнешка! Бегом! Бегом!..»

И сейчас в непрекращающихся восклицаниях рабочих из староверовской бригады: «За что судят?». «САБОТАЖ?!». «Они что, спятили?!» ей послышалось вдруг давнее, спасительное: «Бегом, Агнешка! Бегом!». Огнежке стало жарко. А ведь что происходит? мелькнуло у нее. Чем точнее механизм, тем губительнее для него удары и помехи. Бригада, возводящая дом «с колес», подобна сейсмографу: она реагирует на легчайшие толчки. Чем лучше работает бригада Староверова, тем быстрее оказывается у разбитого корыта. «Чем лучше, тем хуже…»

Страха перед неожиданном судом не было. Разве что досада, раздражение. Из этого состояния Огнежку вывело что-то тяжелое и жаркое, что плюхнулось возле нее, чуть, позади, на стул. Стул заскрипел, оглушающий гортанный возглас над ухом заставил Огнежку отшатнуться. В захлебывающейся скороговорке она разобрала наконец сплюснутые, порой без гласных звуков, слова:

— Кого пхаете сапожищами? Невинного? Я панелевоз приняла… меня и пхайте!!

«Тоня! Милая! Зачем ты?!»

Стариковский, мерцающий голос председателя товарищеского суда принялся Тоню журить-уговаривать:

— Выдь, девушка! Выдь!

— Не выйду! Кто в накладной штампик поставил? Я! Меня и пхайте! А не Огнежку.

В зале сухо, как выстрел, хлопнуло откидное сиденье.

— Да гоните ее!.. Марш, пагуба, отсюда!

— Счас разуюсь!

— Достукаешься! Слезьми обольешься…

Тоня пригнулась к своим коленкам, обмахнула краем юбки щеки, как бы утирая слезы. При желтоватом электрическом свете юбка ее казалась черной; широченная, в складках, она развернулась перед людьми уж не спортивным — пиратским флагом.

Не ведала Тоня, о том и помыслить не могла, что она, малограмотная деревенская девчонка, ненароком развеяла на зареченской стройке в пух и прах высокий замысел государственных искоренителей «опасного духа».

Не только Тоня, никто в стране еще не ведал, что на Лубянке собраны профессионалы многолетней борьбы с духом. На новом «марксистском» новом этапе СВЯЩЕННАЯ ИНКВИЗИЦИЯ средневековья.

Кто-то закричал о неуважении к суду. Изо всех голосов выделился въедливый тенорок:

— Обструкцией это называется. Товарищескому суду! Зафиксируйте, товарищи судьи…

Тоня рванулась к краю сцены: — Сиди и не булькай! Обструкция…

Едва ее кое-как утихомирили, вернули на место, как в переднем ряду однялся Силантий.

Чумаков потянулся к нему, дернул за плечо.

— Никто тебе слова не давал!

Силантий от рывка повалился на стул, но тут же вскочил, осердясь не на шутку: — Мне ждать некогда!.. — И продолжал, не понижая тона, дребезжащим голосом: — Напортачит кто из нас, стенку, скажем, перекосит, — отвечает Огнежка! Стукнет кто себя молотком по пальцу, — отвечает Огнежка! Мы-то что, несовершеннолетние? Или психи? Чтоб за себя не отвечали…

— Чихают они на нас, дядя Силан, потому…

— Не встревай! — вызверился Силантий. — С тобой разговор впереди..

Силантий поднял над головой кулаки. Кулаки у Силантия известно какие. Чугунные ядра. На стройке никто их вроде бы и не замечал. А сейчас не было в зале человека, который не глядел бы на них неотрывно.

-. С пьяных глаз, что ль, ты, Пров Лексеич, Огнежку с камнем-то на шее… в воду?

Чумаков оскорбленно всплеснул руками. Председатель суда попросил Силантия воздержаться от напраслины, не то он, Силантий, займет место возле Тони, третьим… Силантий ответил такое, что Чумаков посчитал самое время кликнуть старшину милиции, который дежурил у дверей клуба.

Сразу повалили в двери еще несколько милиционеров. Оказывается, их вызвали заранее. «На случай чего…» Потому у дверей и стояли два «воронка» с решетками на окнах.

Чумаков показал старшине рукой на Силантия: мол, выведите нарушителя.

Председатель кивнул неуверенно: — Выведите!

В ответ точно из орудия грохнуло. Разом: — Все уйдем!

Милиционеров из клуба как ветром выдуло.

Через полчаса сообщение «о бунте в Заречье» было уже на столе у «разработчиков» генерала КГБ Андропова.

— Суд переносится на завтра! — Чумаков пытался перекричать пререкающихся с ним рабочих. — На завтра, говорят вам!

Огнежка, ничего в этом шуме не расслышав, вздрогнула, точно от ледяной волны. Как и тогда, на страшной реке.

Ее оторвали от морозящих страхов аплодисменты. Сперва вразброд, трещоткой, а затем точно в две могучие ладони.

Огнежку тискала, наваливаясь на нее своим жарким телом, Тоня. Кричала в ухо с неподдельным восторгом:

— Меня будут судить! Одну меня! Суд над тобой отменили. Да не боись!

Нету его, суда! Подох, не начавшись! Вышло распоряжение. Откеда не сказали. Судить меня завтрева! Заместо тебя!

Товарищеский суд над Тоней начался, строго говоря, в тот же вечер. Во всех комнатах пятиэтажного дома, где жили строители, за ужином речь шла о Тоне.

Давно приглашали Староверовы Силантия в гости. Все не мог старик собраться. А сегодня сам постучал. Остановился у порога, повел носом:

— Как вы дышите? Африка!

Батареи в комнате Староверовых, в самой деле, раскалены. Шура нарастил батарею отопления на несколько секций — возле окна, у стены, выходящей на улицу.

Воздух сух и точно настоян на масляной краске.

Силантий молча оглядел поблескивающий темноватыми бликами чешский шифоньер, из-за которого Александр едва не поссорился с Нюрой: Нюра стояла на том, что ни к чему бригадиру изо всех выделяться.

Силантий сухо одобрил полировку и, присев у накрытого сгола — Староверовы ужинали, — начал без предисловий:

— Гнать ее из бригады!.

Александр не ответил, налил ему стопку, подложил на тарелку соленых маслят.

— Чего только для нее не делали! — Силантий поднял стопку. — От уголовного суда Ермак увел… тогда еще, помнишь? Квартиру дали… А она что? И вовсе издичала. Свинью подложила. И кому? Огнежке!.. Ворье!

Александр возразил с усмешкой:

— Ворье? Скажешь ты, дядя Силан! Ворье не она…

— Ворье! — упорно повторил Силантйй, ставя стопку на стол и расплескивая водку.

Шура давно знал: не Силантий это гудит, а его постоянная боль. Старшой спокойно реагировал на ограбление любого музея или банка — «бывает, бывает» — говоривал, но — СТРОЙКИ?!