Майкл Суэнвик - Хроники железных драконов (сборник)

– Я знал одну личность, которая, если верить ее словам, отсрочила свое полное растворение предательством и кровавыми авантюрами, – сказал Вилл.

Левый глаз уплыл куда-то в сторону, правый – все так же смотрел на него.

– Это рассказал тебе какой-то мужчина, да к тому же престарелый, иначе он не забыл бы подкинуть для комплекта и секс. Но отвечая на твой вопрос: главная беда с любовью состоит в том, что она зачастую делает тебя счастливой. Чистое, незамутненное счастье. Сколько дней его может выдержать такая, как я или Алкиона, прежде чем оно нас уничтожит?

– Двадцать семь, – негромко сказала Алкиона.

– Да, приблизительно так. И как же быстро пролетают дни, когда ты любишь. Ты быстро теряешь им счет. Так что учти, юный романтик, что, свяжись ты с нашей маленькой Алли, не позже чем через месяц она станет такой же, как я сейчас.

– Но ведь ты-то жила со своим любовником, – напомнила Алкиона. – Значит, нашелся какой-то способ.

– Да, и для этого потребовалась вся моя хитрость. Я упорно старалась не быть счастливой. Я была крайне жестока со своим Ходжем и всячески подбивала его быть жестоким со мной. Мы все время ругались и доходили даже до драки. И каждый раз, когда ко мне приближалась опасность сделаться абсолютно счастливой, я безжалостно секла его, секла до крови… Вот так и продолжалось одно ужасное десятилетие за другим. Но, как и бывает со всем, чем пытаются заменить секс, со временем наказания эротизировались. Боль стала прямым выражением моей к нему страсти. Он это понял и стал подбивать меня применять в наказании все больше и больше усилий. Пока не пришел день, когда мое наслаждение его муками стало настолько совершенным, что я не смогла остановиться и забила его до смерти.

Вилл вскрикнул от ужаса.

– Совершенство – это смерть, – продолжила Анастасия. – Мир несовершенен, но будь иначе, кто бы его любил? – Ее веки сомкнулись и застыли, бледные, как выцветшая бумага. – Сколько я понимаю, тема нашей беседы исчерпана. Позволь мне вернуться к манящему меня забвению.

– Да, моя милая. – Голос Алкионы был почти не слышен. – Прости, что я тебя побеспокоила.

– Песок утекает из этих проклятых часов… – пробормотала Анастасия. – Если ты успеешь хотя бы чихнуть в этом проклятом материальном мире, то считай, что тебе крупно повезло. Сэлинджер [83].

Выходя из двери, Вилл оглянулся и увидел на больничной кровати не бледную старуху, а ослепительный сгусток света.

– А ты веришь тому, что говорят про Нанше? – спросила минут через пять Алкиона.

– А что там про это чудище говорят?

– Что он-и-она – это душа – Ка – Вавилона. Что этот наш мир есть не что иное, как его-или-ее сон, в котором мы живем, и любим, и сражаемся, и к чему-то стремимся, самонадеянно считая себя центрами вселенной. Но придет день, когда Нанше проснется, и все мы мгновенно, без всяких мучений перестанем существовать.

– Не знаю. Надеюсь, что это не так. А сама-то ты как думаешь?

– Я в раздумье. Хочешь знать, почему я вдруг встала и ушла из клуба? Я вроде бы услышала, как он-она простонало твое имя, и опасалась, что оно там дальше может сказать. – Алкиона сняла кольцо и спрятала в сумочку. Лицо ее было все в слезах, и Виллу отчаянно хотелось осушить его поцелуями. – В чем, вообще говоря, есть определенная ирония.

– Алкиона, я…

– Стихни, – осадила его Алкиона, но тут же взяла себя в руки. – Маленькой девочкой я купила себе первого гиппогрифа и научилась на нем летать, потому что хотела свободы. Затем, с возрастом, я стала все чаще натыкаться на непреодолимые ограничения и летала уже для того, чтобы узнать размеры своей клетки. А кончилось все тем, что я летаю, чтобы притворяться перед самою собой, что если не сейчас, то когда-нибудь свобода может прийти. – (Колеса лимузина мягко шуршали по мостовой. Время было уже позднее, машин на улицах почти не попадалось.) – Вот скажи, только честно, ты видишь хоть какой-нибудь способ, чтобы мы с тобой были счастливы вместе?

– Нет, – сказал Вилл после длительной тягостной паузы. – Нет, не вижу.

– Вот и я не вижу.

Она высадила Вилла на Бродвее, кварталах в сорока от того места, куда ему было нужно. Он шел домой сквозь холодную морось, принесенную ветром с моря.

Этот слух пронесся лесным пожаром по Гарлему, Джинни-Голлу, равно как и по соседним с ними общинам Белутахатчи и Дидди-Ва-Дидди: босой, в пропыленном плаще принц пришел к Салему Туссену, чтобы посоветоваться и, прежде чем предъявлять свои права на престол, получить у олдермена напутственное благословение. Хайнты высыпали на улицы, они сбегали по лестницам доходных домов, вываливались из пивных и бильярдных, выползали, пошатываясь, из опиумных притонов и дешевых борделей, выходили из парикмахерских и клубов по интересам, забывали свои вечерние школы и благотворительные кухни и глазами, полными несбыточных надежд, видели на асфальте его сияющие следы.

Вилл с лисицей намалевали их фосфоресцентной краской еще ночью, прикрыв подавляющим заклятием, срок действия которого истекал сразу же после заката, но никто этого, конечно же, не знал.

Войдя в кабинет олдермена, Вилл скинул капюшон и какую-то долю секунды наслаждался полным, откровенным изумлением своего бывшего работодателя.

Затем Салем Туссен протянул руку и крепко сжал его локоть, словно уверяя самого себя, что Вилл – это действительно Вилл.

– Так ты по правде, что ли, царь? – спросил он с сомнением, но тут же вернулся к своей всегдашней безапелляционной манере. – Нет, конечно же, нет. Так что же это ты задумал?

– Во всяком случае, я никак не считаю себя настоящим наследником, – начал Вилл. – Но мне тут стали говорить, что все-таки я наследник, и теперь… – Он пожал плечами. – Теперь я просто не знаю. – Он нагло врал своему старому наставнику и должен был вроде бы терзаться угрызениями совести. Но на практике это давало ему странное и очень приятное ощущение собственной силы. – Теперь я просто действую по обстоятельствам. Плыву по течению и жду, куда вынесет.

– Не дури ты мне голову, молодой человек, этот город говорит со мной без утайки. Что знает Вавилон, то знаю и я. И я очень надеюсь, мальчик, – Туссен надел самую строгую из своих бесчисленных масок, – что ты понимаешь, во что ввязался. А в противном случае позволь мне тебя предупредить: политика – это мясорубка. Не суй в нее пальцы, а тем более голову, если не имеешь точного представления, что и зачем ты делаешь. И даже если имеешь, все равно лучше не суй. А теперь скажи мне, что тебя сюда привело.

– Я хочу попросить тебя об одной услуге.

– Затем я, сынок, здесь и сижу, – облегченно улыбнулся Туссен, – затем я здесь и сижу. – Он вновь ощущал под ногами привычную почву.