Алла Несгорова - Я, дракон (сборник)

До рассвета проговорили мы, забыв обо всем. Умирать буду – эту ноченьку вспомню!.. А ярче всего – глаза девичьи, точно звезды: как взглянул в них раз – утонул навсегда, и не выбраться мне из того омута, не спастись…

Утром, чуть рассвело, хмельной, ошалевший, выскользнул я из чужого дома. Милая моя сторожей приструнила – ласковыми котятами легли мне под ноги страшные звери, а тяжелые замки сами с ворот упали. Никто не видал, как расставались мы.

– Знаю, чужой я тебе: всего несколько часов минуло, как первый раз свиделись, но сердце мое навек пропало! Не жить мне без тебя! Что ответишь, если сватов зашлю? – спросил я напоследок.

– Посвататься-то легко. Многие судьбу пытали, – сказала девица. – Но пращур мой давным-давно наложил заклятие: тот сердечным другом девушке из рода станет, кто ночнуху вокруг пальца обведет и змеиного стража одолеет. С этим ты справился. Но есть и еще условия… Ты узнаешь их, как придет время. Люб ты мне. Но стану ли твоей – то тебе решать! – и как ни пытал я, ничего больше не сказала. Видно, не время.

И побрел я, оглушенный внезапной любовью, по тихим улицам. В голове – пусто, за спиной – точно крылья выросли! Обратной дороги не помню – как земляков своих отыскал на постоялом дворе, как домой добирался…

Дома легче не стало: только о ней, о милой своей и думаю, только ее перед глазами вижу, а в груди – так ноет! Так ноет!..

Буглюм-ворожей приходил, свой товар забрал – тот сосудец стеклянный, что я для него умыкнул. Довольный ушел, остаток денег, как уговорено было, отсыпал – даже не покривился. А мне – все равно!

Родные ходят вокруг, перешептываются меж собой… Жалеют!

Девки да молодки на улице подмигивают, а какие и откровенно в гости зазывают… Тоска!

Зашел как-то в кабачок к Скрупу. Посидели, поговорили, выпили… А только хмель не берет меня. Не лечит-то душу хмель!

Женушка его, Мыфиля, из-за стойки вывернулась, прислушалась, поохала, да и говорит: мол, Буглюмка в столицу уезжает, жениться. Все у него уж сговорено с невестиной родней.

– Вот те раз! – попытался я удивиться.

– Конечно! – смеется Мыфиля. – В той стекляшке, что ты спер, оказывается, ее сердце было. Глядишь, теперь его ласковее примут, чем в прошлый раз. Просись к нему в товарищи: вот и свою зазнобушку увидишь, а там… Если так не отдадут, то… Может, и не случалось Скрумлям до сей поры себе жен воровать, так ты – первым будешь!

Тем же вечером я уже мчался в столицу. Вперед жениха и его челяди летел, охаживая коня плетью, торопя отстающих и сетуя сквозь зубы, что так медленно ползут под копытами версты. Ох, и долгой же мне показалась дорога!

Лучше б она длилась вечно…

Отчего не сгинул я, сраженный рукою ночного татя? Не пропал, растерзанный хищными зверями?.. Почему конь мой не споткнулся? – сломал бы я себе шею, вылетев из седла, – и пусть бы вороны клевали мертвые глаза мои! Зато не увидел бы возлюбленную свою в подвенечных одеждах, ведомую в храм другим!

Именно она оказалась предназначенной Буглюму. Этому жалкому червю! Она, а не какая другая из сестриц!

Родственники милой лишь одно испытание рыжему женишку устроили: дескать, если съест он сердце невесты, что в сосуде хранилось, мною же украденном, так она по гроб его будет. Лис алый светящийся комочек слопал мигом – и не подавился! – родня только успела переглянуться между собой.

Странно так переглянулись, родственнички-то: довольно, да с какой-то усмешечкой тайной…

Да только мне не до чужих взглядов было, как понял чудовищную ошибку свою! Бешеная злоба тьмой застлала глаза, когда узнал я правду. Не помню, где взял оружие… Не помню, как схватили и били…

…Любимая, чем же прогневили мы Господа?.. Где милосердие ваше, Небеса? Как жить, как дышать? – ведь ты и жизнь моя, и мое дыхание!..

…Очнулся от холода: подземелье – мрак, сырость, цепи.

Что вору оковы? Что вору решетки? Тьфу!

С помощью заклинаний высвободился из железных пут. Обидчики мои не догадались их заговорить. А вот с решетками незадача вышла. Не было их там.

Ящерицей ползал в темноте, ломая ногти, обдирая в кровь пальцы: обшарил каждый угол, ощупал все щели, все выступы и углубления, но ни окон, ни дверей не нашел – всюду камень!

Уныние – великий грех. Думай, думай, разбитая головушка! Ищи выход из западни! Или я не Скрумль?

Перебирал одно заклинание за другим, но холодные стены оставались недвижимы.

Правда, оставалось еще одно средство.

В ту нашу первую и единственную встречу любимая доверила мне свое настоящее имя. То самое, что мать дает дитю при рождении, шепнув его на ухо, и которое до поры до времени знает только она. То имя, что дарят только самым близким. То, чем так рады завладеть духи и демоны, чтобы повелевать смертной душою по своему усмотрению. Ну, да вы сами все знаете.

«Позови меня, когда станет совсем худо», – сказала она тогда. Но лучше я заживо сгнию в подземелье, чем сделаю это: почем мне знать, что ни одно исчадие зла не нашло себе убежища в этом каменном мешке? Разве могу я подвергнуть ее такой опасности?

И едва решил так, раздался страшный грохот! Тьма раскололась, и в просвет треснувших стен темницы увидел я серебряную голову дракона:

– Вот и последнее условие выполнил ты!

– …Согласен ли ты, любимый, разделить мою судьбу?

Ха! Согласен ли я пройти боль и муки перерождения, и стать уродливым, рогатым чудовищем? Провести во льдах добрую половину жизни, испытывая нечеловеческие муки голода? Рисковать своей головой ради малейшей прихоти короля?

Да!!! Ибо я люблю тебя!..

…В то утро матушка Гримла овсянку варила. Это у Скрумлей обычаем: по утрам всенепременно тарелочка овсяной жижи. Кашка булькает себе в котле, матушка в кухне возится: шуршит по хозяйству, да одним глазком за варевом приглядывает, чтоб не убежало. Вдруг дверь входная – бам-с!.. Аж с петель долой!

Вбегает запыхавшийся чумазый мышонок:

– Матушка Гримла! Матушка Гримла! Скорее! Они улетают!.. – крикнул, на месте подпрыгнул разов несколько, точно мячик, – и бежать!

Старуха руками всплеснула:

– Охти ж мне! – полы длинной юбки подобрала – и за ним!

Так и проскакали по сонным улочкам – старый да малый – до самой околицы. А за нею ждали их двое…

Прощание было недолгим: длинные проводы – лишние слезы.

Утреннее солнышко еще сонно жмурилось да позевывало, выглянув из-за дальних холмов, когда две пары упругих крыльев рассекли свежее голубое небо. Сделав круг над васильковым лугом, драконы взмыли выше и вскоре растаяли в синеве.

– Дела-а! – вздохнул припоздавший Скруп, провожая взглядом улетевших.

– Бывает… – коротко отозвалась матушка Гримла, концом платка вытирая глаза, слезящиеся то ли от солнца, то ли еще от чего.