Артур Миллер - Осколки

ХЬЮМАН: Как она справляется с инвалидной коляской?

ГЕЛЬБУРГ: Лучше: она уже может сама выбраться из постели.

ХЬЮМАН: Хорошо. А умывание и все такое прочее?

ГЕЛЬБУРГ: Тоже. На утро я нанял девушку, которая помогает ей принять ванну и прибраться…

ХЬЮМАН: Ваша жена — мужественный человек. Восхищаюсь такими. И моя тоже такая. Мне нравится этот тип.

ГЕЛЬБУРГ: Какой такой тип?

ХЬЮМАН: Ну, такой вот — жизнелюбивый, я имею в виду, духовно и… Ну, в общем, знаете. И вообще: женщины с порывом.

ГЕЛЬБУРГ: Ага.

ХЬЮМАН: Ну, это так, к слову пришлось.

ГЕЛЬБУРГ: Нет, вы правы. Я никогда об этом не думал, но это точно о ней.

ХЬЮМАН: (Пауза, ощущает некую ранимость, которую не может понять). Вот отчет доктора Шермана.

ГЕЛЬБУРГ: И что он говорит?

ХЬЮМАН: Сейчас мы дойдем до этого.

ГЕЛЬБУРГ: Прошу прощения.

ХЬЮМАН: Со мной вам надо набраться терпения. Можно мне называть вас Филипп?

ГЕЛЬБУРГ: Конечно.

ХЬЮМАН: Я не очень силен в формулировках, Филипп.

ГЕЛЬБУРГ: Я тоже. Не торопитесь.

ХЬЮМАН: Люди склонны преувеличивать мудрость врачей, поэтому я стараюсь все основательно взвесить, прежде чем начинаю говорить с пациентом.

ГЕЛЬБУРГ: Рад это слышать.

ХЬЮМАН: Знаете, Эскулап — этот греческий бог целителей — заикался. Вероятно, Эскулап действительно существовал. Просто он был врач, который медлил давать советы. Сомерсет Моэм был заика. Он изучал медицину. Антон Чехов, великий писатель, тоже был врачом. Он страдал туберкулезом. У врачей часто бывают физические изъяны, поэтому-то они и заинтересованы в целительстве.

ГЕЛЬБУРГ: (под впечатлением). Понимаю.

ХЬЮМАН: (пауза, задумчиво). Этот Адольф Гитлер, он вызывает у меня сильное чувство беспокойства. Вы следите за тем, что пишут о нем в газетах?

ГЕЛЬБУРГ: В общем, да, но не совсем. Нормальный рабочий день у меня — десять-одиннадцать часов.

ХЬЮМАН: Всю последнюю неделю они уничтожали еврейские магазины в Берлине.

ГЕЛЬБУРГ: Да-да, об этом я вчера читал.

ХЬЮМАН: Да, вызывает большое опасение. А пожилых мужчин заставляют чистить тротуары зубной щеткой на Курфюрстендам. А это вроде Пятой авеню у нас. И всё боевики в униформе.

ГЕЛЬБУРГ: Мою жену это очень беспокоит.

ХЬЮМАН: Знаю, поэтому и говорю об этом. (Помедлив.) А вас?

ГЕЛЬБУРГ: Ну, конечно, это просто ужасно. А почему вы спрашиваете?

ХЬЮМАН: (улыбнувшись). Не знаю. У меня такое чувство: может она боится, что будет действовать вам на нервы, если заговорит о таких вещах.

ГЕЛЬБУРГ: Почему это? Она что, сказала, что действует мне на нервы?

ХЬЮМАН: Не буквально, а…

ГЕЛЬБУРГ: Не могу себе представить, что она…

ХЬЮМАН: Минуточку, я не утверждаю, что она сказала…

ГЕЛЬБУРГ: Да не действует она мне на нервы, но что я могу изменить? Кстати, она не хочет признавать, что на это можно посмотреть и с другой стороны.

ХЬЮМАН: С какой другой?

ГЕЛЬБУРГ: Это, конечно, не извиняет то, что там происходит, но немецкие евреи иногда тоже, знаете… (Указательным пальцем он задирает нос). Они, конечно, не столь нахальны как польские или русские, но мой приятель в текстильной индустрии… короче, немецких евреев не устраивает просто какое-то хорошее место, это должна быть руководящая должность, не то это оскорбление, и при этом они даже английского не знают.

ХЬЮМАН: Да, но я думаю, многие из них занимали там руководящие посты.

ГЕЛЬБУРГ: Конечно, но изначально они все-таки беженцы, не так ли? И при нашей безработице следовало бы предположить, что они будут несколько более благодарными. Согласно последней статистике — двенадцать миллионов безработных, вероятно, даже больше, но Рузвельт не может это признать после тех невероятных сумм, которые он вбухал в рабочую занятость и в другие мероприятия повышения благосостояния — но, боже сохрани, она не действует мне на нервы.

ХЬЮМАН: Я всего лишь хотел упомянуть об этом. Просто у меня сложилось впечатление…

ГЕЛЬБУРГ: В одном вы можете мне поверить: с волками по-волчьи я не вою. У меня на все свой взгляд, и мне не надо смотреть на вещи глазами других.

ХЬЮМАН: Это ясно. Вы необычный человек. (Ухмыляется.) При этом выглядите республиканцем.

ГЕЛЬБУРГ: Ну и что? Тора требует, чтобы еврей был демократом? Я не стал тем, что я есть на самом деле, потому что всегда был со всеми одного мнения.

ХЬЮМАН: Как это здорово, вы независимы (Он кивает, берет сигару.) Знаете, для меня загадка, как эти немцы, с которыми я познакомился в Хайдельберге… Я там делал свою докторскую…

ГЕЛЬБУРГ: Вы с ними хорошо ладили.

ХЬЮМАН: Это были наиприятнейшие люди из всех, кого я знал.

ГЕЛЬБУРГ: Вот видите.

ХЬЮМАН: У нас было великолепное студенческое хоровое общество, фантастические голоса: субботними вечерами мы пили пиво, потом гуляли по улицам и пели. Люди аплодировали нам из окон.

ГЕЛЬБУРГ: Ах!

ХЬЮМАН: Я просто не могу себе представить, что эти же люди вторглись в Австрию, а теперь по плану Чехословакия, потом Польша. Думаю, там, в Германии, к власти пришли какие-то фанаты, и иногда они доходят до жестокости.

ГЕЛЬБУРГ: Не поймите меня превратно, я с пониманием отношусь к этим беженцам.

ХЬЮМАН: (обрывает его). Вчера я довольно долго разговаривал с Сильвией. Предполагаю, она рассказала вам об этом?

ГЕЛЬБУРГ: (настороженно). Э-э-э… Нет. Она ничего не говорила. И о чем же?

ХЬЮМАН: (озадачен тем, что Сильвия ничего не сказала)… Ну, о ее состоянии… и совсем чуть-чуть о вашей связи.

ГЕЛЬБУРГ: О моей связи?

ХЬЮМАН: … Но совсем немного…

ГЕЛЬБУРГ: И что же она сказала?

ХЬЮМАН: Ну, что вы… очень хорошо понимаете друг друга.

ГЕЛЬБУРГ: О!

ХЬЮМАН: (воодушевлен, заметив легкое напряжение Гельбурга). Я заметил, что она наредкость хорошо информированная женщина. Особенно для наших мест.

ГЕЛЬБУРГ: (гордо кивает в знак согласия, рад, что может сказать о ней что-то положительное). Ну, вообще-то, поэтому мы и вместе. Я всегда говорю — и не преувеличивая — если бы Сильвия была мужчиной, она могла бы стать директором федерального банка. С ней можно говорить, как с мужчиной.