Сью Таунсенд - Признания Адриана Моула

К примеру, мой стиль в одежде можно назвать идиосинкразическим, то есть несовместимым. На самом деле он выражает мое внутреннее “я”. Поскольку радио не телевизор, я опишу, во что я в данный момент одет. Начну с головы и последовательно дойду до пяток, дабы не возникло путаницы. На голове у меня шерстяной шлем, связанный дряхлыми, но проворными пальцами моей бабушки. Я сижу в шапке, потому что отец отказывается включать отопление до 1 ноября. Ему плевать на тот очевидный факт, что лета в Англии больше не существует. Он, как всегда, эгоистичен и думает только об идиотских счетах за газ.

Движемся вниз. На шее у меня шелковый галстук, принадлежавший в былые времена моему покойному дедушке. Это счастливый галстук. Он был на дедушке, когда тот выиграл в Эпсоме полкроны на скачках (уж не знаю, сколько будет полкроны в нынешних деньгах). С гордостью и без всякого стыда признаюсь, что моя рубашка приобретена на благотворительной барахолке. Когда-то ее носил канадский работяга с лесопилки, у которого были проблемы с потом или, выражаясь более корректно, с кожными выделениями. По крайней мере так утверждает моя мать. Запах меня не волнует, поскольку я к нему привык, хотя кое-кто жалуется. Под рубашкой у меня майка с надписью “Я люблю Клиффа Ричарда ( 10)” – напоминание о тех временах, когда я был молод и глуп. Посему канадскую рубашку я никогда не расстегиваю. Мои ноги облечены в пару полосатых брюк, какие носят мелкие чиновники, купленных на распродаже в “Вулворте” накануне закрытия магазина. На ногах фирменные кроссовки, подаренные моим лучшим другом Найджелом. Бедняга Найджел страдает неврозом: он постоянно покупает кроссовки. Причин тому много:

а) он обязательно должен быть первым в нашем городишке, кто приобретет последнюю модель;

б) из-за постоянного внутреннего раздражения Найджел слишком сильно дергает за шнурки, отчего они быстро рвутся. Тогда он отдает кроссовки мне, заявляя, что ему в лом вдевать новые шнурки.

Моей обнищавшей семье истеричность Найджела идет только во благо. Мы все ходим в его новых старых кроссовках, даже бабушка. Ей они чересчур велики, но по-стариковски мудрая бабуля приспособилась их носить, запихивая в носок туалетную бумагу.

Между кроссовками и ступнями я ношу пару непарных носков – один белый, другой черный. Однако не надо думать, будто я рассеянный гений, не замечающий, что надевает на ноги. Возможно, я и гений, но не рассеянный. Нет, мой выбор глубоко продуман. И даже символичен. Белый носок означает мою внутреннюю чистоту и незапятнанную нравственность, ибо я против насилия, ракет “поларис” и жестокости по отношению к инкубаторским курам. Черный носок символизирует то зло, что есть в моей душе, например желание поразвлечься с Пандорой на полную катушку или фантазии о том, как я взрываю многоквартирные башни (разумеется, предварительно эвакуировав оттуда несчастных жильцов, которые все поголовно страдают манией самоубийства).

Таким образом, я – ходячая дихотомия. На своих ногах я ношу проблемы всего мира. Естественно, простонародье не понимает этого яркого явления. Мне часто кричат вслед: “Эй, у тебя носки разные!” На эти невежественные замечания я отвечаю просто и звучно: “Нет, приятель, это у тебя разные!” Некоторые отходят, дивясь, однако, если быть до конца честным, многие не считают своим долгом даже задуматься.

Что касается украшений, то на шее у меня висит золотая цепочка с медальоном. В медальоне хранятся останки сухого осеннего листочка. Последний символизирует хрупкость человеческого существования. Листок подарила мне Пандора в порыве страсти, который пришелся почему-то на осень. На моем левом запястье медный браслет, в старости он предохранит меня от артрита. На правом запястье пластиковые водонепроницаемые часы, в которых – приди мне в голову такая блажь – можно нырять на глубину до ста футов.

У меня есть еще одно украшение, о нем никто не знает, кроме меня и еще одного человека, – малюсенькая татуировка “Мама и папа” на интимном месте. Я выколол ее в период нестабильности в их супружеской жизни. Теперь сожалею о своем порыве, ибо эта татуировка не позволит мне в будущем загорать голышом. И когда я стану поэтом-миллионером и буду лежать на моем личном греческом острове, я останусь единственным среди моих гостей, кто не снимет плавки.

Впрочем, житье на греческом острове мне только предстоит. Что до моего нынешнего жилища, то обитаю я под отчим кровом, представляющим собой полдома в захолустном пригороде одного из Центральных графств. Да-да, я, как и многие мои сограждане, живу в доме с глухой стеной, отделяющей меня от интимных секретов чужой семьи. Никак не пойму, почему эта стена называется “глухой”, ведь когда наши соседи закатывают вечеринку, слышен каждый звук: как откручивают пробки на бутылках с тоником, как вишенки падают в коктейли, как женщины обмениваются колкими репликами и как мужчин рвет. И если глухие стенки сооружаются с целью оградить примыкающие полдома от шума, производимого соседями, то я должен заявить британским строителям: “Вы просчитались, господа”.

А теперь я хотел бы поведать о моем типичном дне. Пес обычно будит меня в семь или около того. Он дико старый, и у него слабый мочевой пузырь. Я встаю и, как был в трусах и майке, открываю ему черный ход, чтобы он задрал лапу на газоне наших соседей. Завариваю кофе и, прихватив чашку, возвращаюсь в постель, где читаю что-нибудь интеллектуальное с целью повышения своего образовательного уровня. Сейчас я штудирую “Витгенштейна для начинающих”, авторы – Т. Лоуз, МГН, Трин., Дуб. ( 11) Иногда, ради развлечения, я могу взяться за что-нибудь, требующее меньшего умственного напряжения. “Чемодан с крылышками: приключения стюардессы” под редакцией и с предисловием Джерарда Тикелла – хороший тому пример. Но бывает, что даже воспоминания стюардессы требуют от меня слишком большого напряжения в столь ранний час. И тогда я обращаюсь к ежегодным подшивкам “Бино”.

У меня есть младшая сестра, совсем еще ребенок. Обычно она выбирается из своей кроватки в половине восьмого, волоча за собой мокрый подгузник. Она вламывается в мою комнату и начинает неразборчиво тараторить на своем детском наречии. Я отвечаю коротко: “Пойди и разбуди мамочку и папочку, Розмари”. Я отказываюсь уродовать ее имя, сокращая его до Рози. Она топает прочь на нестойких ножках и принимается колотить кулачками в дверь родительской спальни. По приглушенным проклятиям я понимаю, что родители проснулись, быстренько выбираюсь из кровати и бегу в ванную, опережая остальных. Я лежу в ванне, игнорируя стук в дверь и требования освободить помещение. Мне настоятельно необходим период тишины и покоя, прежде чем я окунусь в суматошные будни. И разве я виноват в том, что у нас только одна уборная, да и та совмещена с ванной? А сколько раз я просил отца установить второй унитаз на первом этаже! Со всей тщательностью совершив утренний туалет и не забыв щедро побрызгаться отцовским средством после бритья, смешанным с маминой туалетной водой “Ярдли”, я выхожу из ванной, препираюсь с родителями, которые стоят под дверью, скрестив ноги, и иду завтракать. Разогреваю замороженный круассан, наливаю чашку чая “Эрл Грей” без молока и сажусь изучать последние известия со всего света. Мы получаем “Гардиан” и “Сан”, так что я являюсь экспертом по международным делам, включая проблему консервации китов, а также развития молочных желез у мисс Саманты Фокс ( 12). Мои родители – жертвы тэтчеризма, то есть оба не работают, а значит, могут сидеть по утрам за чашкой кофе сколько влезет. Розмари ест отвратительно. Я всегда выхожу из-за стола, когда она принимается за свою овсянку.