Александр Лавров - Андрей Белый и Эмилий Метнер. Переписка. 1902–1915

Да. Теперь я чувствую себя на распутьи, которое застало меня не тогда, когда я владел всей своей энергией, жизнеспособностью и т. д., а когда я разочарован, придавлен, опустошен, ослаблен физически, так что с холодным ужасом я иногда спрашиваю себя: «Да счастлив ли я, неужели я лишен моей пьяной радости»? Вы понимаете, Эмилий Карлович, что для меня этот вопрос – вопрос самый тяжелый: ведь пьяная радость – я знаю – мой raison d’être [740]. Но она улетает. Теперь мной говорит мое несносное тяжелое похмелье. Два последние года в феноменальном у меня только неприятность: 1) смерть бабушки, 2) мама сломала ногу, 3) папа сломал руку, 4) целый год нервной болезни мамы, 5) одно мое личное разочарование, 6) смерть Соловьевых, 7) папина кончина. Жду несчастий. Хочется вдруг крикнуть: «Боже, Боже! Вскую оставиши Меня!»… [741]Но да будет назначенное мне от Бога. Стыжусь роптать.

Скоро откроют мощи Серафима [742]. Теперь все тянется та пелена проносящихся туч, о которых, помните, я предупреждал Вас зимой, когда несся первый отряд, а главная масса еще находилась у горизонта. Теперь вокруг Серафима пылевые смерчи – все так двусмысленно вокруг него. Я жду напряженно неожиданностей, которые теперь вероятны как в хорошую сторону, так и в дурную. Почему-то я боюсь за всю эту многотысячную толпу, за Императора. События мистического оттенка могут завязаться с удвоенной силой, что развяжет многое из современного. Может быть, развяжутся руки, может быть, все будет связано: я и боюсь и надеюсь. Важно то – что у меня есть предчувствия. Мне даже кажется, что это событие не оставит без влияния то, о чем Ницше – германец (и как выдающийся германец всегда эстет) – говорил: « У нас для разговора есть терпение, и время, и излишек времени. Но некогда оно должно же прийти и не может пройти мимо. Кто должен прийти и не может пройти мимо? Наш великий случай, наше великое, отдаленное человеческое царство, тысячелетнее царство Заратустры »… [743]Если Ницше заговорил о том, как некогда должны прейти времена созерцаний, разговоров, если его озабочивало не уже несамоуглубленный видящий эстетизм или, вернее, эстетство, значит гениальный (может, наигениальнейший из всего, что было) квиэтизм à la Гёте, Кант – нарушен. « Этим » не спасешься . Что могло быть обязанностью и вершиной мудрости в то (еще недавнее) время, то теперь – компромисс . А эта фраза: «О как много морей вокруг меня, что за сумрачная будущность людей! А надо мной – что за розовая тишина!» [744]показывает, что нарушитель равновесия знал и равновесие.

Знал и тем не менее…

Тут попадаю на почву нашего принципиального разногласия: 1) хочу кричать о необходимости дела , 2) об отношении религии к искусству, 3) теософии к теургии, 4) Канта к Шопенгауэру, 5) законченной (и тем приконченной) красоты к незаконченной (к безобразию), 6) классицизма (в необычном смысле) к декадентству, 7) Германии к России.

1) Всякое созерцание выше обыденной жизни. Отсюда, конечно, выход в созерцающий квиэтизм, убегание от безобразия при сознании невозможности исправить это безобразие существующими средствами в данный момент бытия. Отсюда официальное отношение к жизни даже при наличности всевозможной горячности прозревания . И не призывом к социальной работе, не принципом разделения труда, не упреками в паразитстве или механичности я буду громить созерцающе-вещий квиэтизм, выросший на скептицизме и критицизме, а указанием на нежелание проводить действующие религиозные начала в мыслях, в жизни, в литературе – начала, меняющие этот красиво и мудро построенный компромисс – слишком хитрый ; действительно: если существует « нечто », нисходящее в область феноменов (а всякая религия таковое предполагает: тем она и религия, а не философский критицизм, принципиально не отвергающий религию, но и не идущий к ней) – если существует « оно » – актом молитвенного призывания, вооружившись мистической помощью, – должны мы начать изменение жизни; я знаю, это так трудно: тут может открыться гниль, тут обвал, а измененное когда-то еще будет высвечено ; но еще тяжелее сидеть в избе, которая может скоро рухнуть, и умильно поглядывать на небо из окна, проще бы выйти: да вот не хочется проходить крытый двор, где ноги утонут в жидком навозе, а тем паче выводить других. Но вот крыша рушится; прихлопывая человека, застилая и окно , т. е. эстетствующий компромисс, и в этом грохоте проваливающихся балок слышно грозное: «Горе вам, книжники, фарисеи, лицемеры»… [745]«Сберегший душу свою потеряет ее; а потерявший душу свою ради Меня сбережет ее» (Матфей) [746]. Почему Заратустра, несмотря на свою « розовую тишину » и « безоблачное молчание » [747], несмотря на презрение даже к высшим людям («все эти высшие люди (Платон (?), Кант (?), Гёте (?), Бетховен (?)), может быть, они не хорошо пахнут ?» [748]). И вот он все-таки спускается проповедывать, т. е. звать, приурочивая свои ухождения (а у многих убегания ) к накоплению сил, а прихождения к отдаванию этих сил… А вы знаете, что лучше зловонная толпа обычных людей, чем сквозь духи и курения припахивающий высший человек, ибо последнее – Компромисс , терпимый, уважаемый, но не единственно возможный и необходимый, а особенно для настоящей эпохи. Кроме того: во всяком созерцании – намек на прошедшее блаженное действие или отблеск будущего дела; даже созерцание « последней высоты » предполагает устремление души и тела на эту высоту путем самодеятельного преображения… Я не знаю: по-моему, смрадный, прокаженный пророк, покрытый пылью, в лохмотьях, не смешон: трудно, да и невозможно его представить в смешном положении, а вот припахивающий сквозь духи гений ужасно часто – комичен. Отсюда я за пророков, а не за гениев.

Классическое искусство рождало гениев; теперь гении вымирают, да уж и нет их; в будущем возможность их появления потонет в разлагающем классицизм декадентстве.

Истинное декадентство (если его понимать, как отделение) – это переход от культуры, созидающей гениев, коих существование основано на компромиссе, к культуре, созидающей пророков, т. е. людей, приготавливающих человечество к самодеятельному преображению жизни. Соответственно этому литератор в будущем переходит в проповедника, поэт – в пророка . Я не стану приводить оснований того, что теперь, конечно, пророки и проповедники нужны человечеству, а не гении.

Да. Ужасное назначение декадентства. Ужасно назначение декадента: вытравить красоту созерцания лихорадкой движения. И мне начинает казаться, что не след декадентам пробиваться к пушкинской гармонии, ибо это было бы, пожалуй, предвзятостью, уступкой обществу, которое бы со своей стороны и допустило бы декадентство и узаконило , но какой ценой! Да. Новая гармония, быть может, достигнется лишь там, в конце, вдали, на краю горизонта, а не здесь, не сейчас. Да. Декадентство – это кругосветное путешествие, а не приятное partie de plaisir [749]в область безумия. В последнем случае оно неминуемо ведет к смерти, а не к вырождению из современно-пошлых условий существования.