Александр Лавров - Андрей Белый и Эмилий Метнер. Переписка. 1902–1915

Уже во времена Павла этим даром в христианской общине злоупотребляли.

Полнота святейшего глубочайшего ощущения напрягала на мгновение человека до сверхземного существа; он говорил языком духов и из глубин божества текла пламенная речь о жизни и свете.

На высоте такого ощущения не в состоянии удержаться ни один смертный. И все-таки воспоминание об этом блаженнейшем мгновении должно было у апостолов трепетно жить всю жизнь.

Кто не чувствует в своей груди, что он стал бы непрестанно стремиться снова к тому мгновению? Так они и поступали. Они замыкались сами в себе, запруживали чистую реку жизненного учения, чтобы при помощи плотины довести воды до их первоначальной высоты, витали своим собственным духом над мраком и шевелили глубину. Напрасно!

Взвинченная подобным образом сила не могла вымучить ничего иного кроме темных предчувствий; они выкрикивали (λαλεῖν), их никто не понимал, и они портили таким образом лучшее время собраний.

Против этого работал Павел со всею своею серьезною строгостью в четырнадцатой главе первого послания к коринфянам…

«Кто подобно вам говорит языком духа, тот говорит не человеку, а Богу; потому что никто не понимает его, он тайны говорит духом. Ибо когда я молюсь глубокодуховным языком, то хотя дух мой и молится, но ум мой остается без плода. Итак подобная духовная речь есть только знамение (σημεῖον), производящее впечатление на неверующих, возбуждающее их внимание, но не назидающее их, а тем более – отнюдь не поучение для общества верующих»; вот что хотел сказать, по мнению Гёте, апостол Павел в 14-ой главе первого послания к Коринфянам.

Что Гёте правильно толкует выражение: γλώσσαις λαλεῖν, под которым традиционно и позитивистично понимают речь на чужом языке, по моему мнению, не может быть сомнения у того, кто вспомнит о различении апостолом Павлом πνεύμα (духа) и νούς (ума) и затем вникнет в следующие стихи вышеупомянутой четырнадцатой главы первого послания к Коринфянам [891]:

5. Желаю, чтобы вы все говорили языками ; но лучше, чтобы вы пророчествовали, ибо пророчествующие превосходнее того, кто говорит языками , разве он притом будет и изъяснять, чтобы церковь получила назидание.

6. Теперь, если я приду к вам, братия, и стану говорить на <���незнакомых> языках , то какую принесу вам пользу, когда не изъяснюсь вам или откровением, или познанием, или пророчеством, или учением?

7. И бездушные вещи, издающие звук, свирель или гусли, если не производят раздельных тонов, как распознать то, чтó играют на свирели или на гуслях?

8. И если труба будет издавать неопределенный звук, кто станет готовиться к сражению?

9. Так, если и вы языком произносите невразумительные слова, то как узнают, чтó вы говорите? Вы будете говорить на ветер.

10. Сколько, например, различных слов в мире, и ни одного из них нет без значения.

11. Но если я не разумею значения слов, то я для говорящего чужестранец, и говорящий для меня чужестранец.

12. Так и вы, ревнуя о дарах духовных, старайтесь обогатиться ими к назиданию церкви.

13. А потом<���у> говорящий на <���незнакомом> языке , молись о даре истолкования.

14. Ибо когда я молюсь на <���незнакомом> языке , то хотя дух мой и молится, но ум мой остается без плода.

15. Чтó же делать? Стану молиться духом , стану молиться и умом ; буду петь духом , буду петь и умом .

16. Ибо, если Ты будешь благословлять духом , то стоящий на месте простолюдина кáк скажет: «аминь» при твоем благодарении? Ибо он не понимает, чтó ты говоришь.

17. Ты хорошо благодаришь, но другой не назидается.

18. Благодарю Бога моего: я более всех <���вас> говорю языками .

19. Но в церкви хочу лучше пять слов сказать умом моим, чтоб и других наставить, нежели тьму слов на <���незнакомом> языке .

…

23. Если вся церковь сойдется вместе, и все станут говорить <���незнакомыми> языками и войдут к вам незнающие или неверующие, – то не скажут ли, что вы беснуетесь?

24. Но когда все пророчествуют, и войдет кто неверующий или незнающий, то он всеми обличается, всеми судится.

25. И таким образом тайна сердца его обнаруживается и он падет ниц, поклонится Богу и скажет: истинно с вами Бог.

26. Итак, что же, братия? Когда вы сходитесь, и у каждого из вас есть псалом, есть поучение, есть язык , есть откровение, есть истолкование. Все сие да будет к назиданию [892].

Итак, язык духа , язык, которым говорили апостолы, когда сошел на них св<���ятой> Дух, есть средство общения, способ передачи, не встречающий на пути своем никаких ни полупроницаемых, ни вовсе непроницаемых средостений, ни в виде национальной ограниченности (незнание языков), ни в виде ограниченности индивидуальной (неразвитость, слабоумие).

Этот язык духа, язык, отвечающий тому, чтó Кант называл Ding an sich [893], слишком ясный и точный, для того, чтобы связанные с феноменальным многообразием и разноцветностью определенности, ограниченности, приблизительности могли с ним конкурировать или задержать его действие.

Как дар небес и для небесных целей этот язык духа мог функционировать лишь на той высоте ощущения Бога, удержаться на которой, как говорит Гёте, не в состоянии ни один смертный.

Воды этого прозрачного источника при малейшей попытке от себя воздействовать на их направление сбегают в болота. Мне думается, что под этими болотами, которых «избегают все опрятно одетые», протестант и германец Гёте разумел так называемое юродство.

Оставляя в стороне вопрос о сомнительной религиозной ценности этого состояния, я упоминаю о нем только, как о срыве с того уже несомненно высшего состояния, в котором апостолы говорили на языке духа, а окружающая их разноязычная толпа внимала им и понимала их.

С этим состоянием как в его чистом, так и в его искаженном виде, по-моему, ни речь пророка, ни речь художника ничего общего не имеет. Это – дар, внезапно нисходящий и внезапно покидающий человека, не имеющий никакого отношения к феноменальным условиям жизни этого человека и не находящий в них в своем проявлении никакого ограничения.

Но вот пророк – уже представитель данного времени, данного народа, определенного языка. Речь его о небесном вечном уже менее ясна, менее точна, ибо более феноменально-определенна, более связана с земным, временным, более с Werden [894], чем с Sein [895]. Меньшая степень ясности в передаче здесь неизбежна, как бы ни было ясно, точно, вдохновенно и проникновенно созерцание пророка.

Еще менее прозрачным потоком течет речь о небесном у поэта, так как он связан еще и законами своего искусства. То же – у философа. Оба они теряют, как таковые, удаляясь (в особенности умышленно удаляясь) из своих очень обширных и по объему, и по содержанию, но все же ограниченных, определенных областей.