Джек Лондон - Письма Кэмптона — Уэсу

Это мне напомнило, что вы ничего не спросили о ней. Сначала поражу вас: она тоже занимается наукой. Мы встретились в первые годы моего пребывания в университете, и не прошло получаса, как мы уже весело спорили о Вейсмане и неодарвинистах. Я в те времена жил в Беркли и был очень уверенным в себе малым. Она была зрелее меня, училась в Стенфорде и поступила в университет с большим запасом знаний, чем средний студент выносит по окончании всего университетского курса.

Затем, — теперь вы раскроете ей объятия, — она пишет стихи. Она поэт, — это следует помнить. На заре двадцатого века она тем выше как поэт, чем ближе стоит к науке, а не «несмотря» на науку, как думают некоторые. Как описать ее? Может быть, как Джордж Эллиот, сплавленную с Элизабет Барртс, с намеком на Гексли и печатью Китса. Она, пожалуй, похожа на это сочетание, но она все же нечто иное и отличное от них. В ней есть какая-то веселость, как бы луч латинской расы, или Востока, или, может быть, кельтской крови. Да оно так и есть: в ней есть что-то кельтическое. Но есть в ней и самонадеянный норманн, и упорный саксонец. Ее живость и смелость рассчитаны и размерены внутренним консерватизмом, обусловливающим устойчивость стремлений и силу выполнения для поставленных задач. Она ничего не боится и смотрит на мир открытыми глазами. Взор ее проникает далеко, но не скользит поверх явлений жизни. Саксонец борется с кельтом, и норманн заставляет обоих делать то, что первому не пришло бы никогда в голову и над чем другой без конца раздумывал бы, не решаясь осуществить задуманное. Вы уловили мою мысль? Самым сильным ее очарованием, по-моему, является уравновешенность, внутренняя гармония.

Все вместе создает из нее замечательную женщину, поверьте мне. Это описание ее лишь бледная замена подлинника. Хотя она не печатала своих произведений и непомерно скромна, я посылаю вам некоторые из ее вещей. В них вы найдете и узнаете ее душу. Она ждет сильных вдохновений, и голос ее пока звучит тихо. Но в нем нет печальных нот, и ей суждено залететь высоко.

Ну, довольно! Эстер есть Эстер. Через два года мы будем женаты. Два года, Дэн! Я уверен, что тогда вы будете с нами.

Еще одно: в вашем письме есть что-то недоговоренное, чего я не мог не почувствовать. Чуждаться вас при новой встрече? Я поворачиваю голову и смотрю вам в лицо — портрет работы Уэринга, помните? — его художественное представление о вас в те золотые дни, когда я стоял на пороге мира, а вы показывали мне его красоту и мой грядущий путь. Чуждаться? Поэзия и экономика! Чья тут вина?

Лондон, 30 сентября 19… г.

Именно потому, что ты не ведаешь, что творишь, я и не могу простить тебя. Если бы ты знал, что твое письмо с перечнем всех преимуществ и соглашений должно оскорбить меня и дать ложное представление (будем надеяться) о тебе и о женщине твоей любви, я простил бы тебе его оскорбительный для нас всех тон и приписал бы непристойный недостаток сердечной теплоты сдержанности или печали, охватывающей сердца при избытке счастья. Но что-то говорит мне, что ты не отдаешь себе отчета в холоде, которым веет от твоих слов, а этот грех простить нельзя.

«Он ее не любит», — сразу решила Барбара, положив прочитанное письмо на стол жестом, которым она откладывала в сторону и тебя. Жесты твоей сестры всегда выразительны. Я рассмеялся над ее приговором, и она вскоре присоединилась к моему смеху. Мы не собираемся необдуманно отдаваться нашим опасениям. Кто может указать любящим, как им следует писать сестрам и приемным отцам? Но все же существуют вещи, которые не должны быть написаны. Нельзя писать, что любовь не является переломом и вторым рождением и что она, наоборот, обычна, как общее место, случайная сделка, которая не боится «перемешивания».

Барбара показала нам твое письмо к ней. «Разве я писала так о себе и Эри?» — «Ты так не могла писать», — возразил я. «Тогда и Герберт не должен так писать», — заявила она.

Здесь мне следовало сказать ей, что мужчины и женщины созданы по разным образцам, но кто может втолковать что-либо Барбаре? Я ничего не сказал, и мы затаили в себе недовольство, что ты в такой серьезный момент обманул нас своею холодностью.

Шестилетняя разлука, с коротким перерывом в несколько месяцев, должна изменить многое. Когда Барбара назвала твое письмо «противоестественным», она не приняла во внимание того, что нам не известно, что для тебя является естественным. Она и я — мы привыкли предопределять тебя, твой характер, поступки и мысли, руководствуясь, ну, хотя бы тем, что тебе дорог Вордсворт и что ты живешь им, не умея проникнуться до конца его строгим душевным спокойствием. Юношество, живущее надеждой, всегда раздираемо сомнениями.

Бледный восход с вершины Темальпайса и твой голос, звенящий при словах «кого высокий отмечает дух», великолепие зари на туманных хребтах гор, — все говорило за тебя, ты был так дорог мне! Эта заря предвещала чудо твоей жизни, и ее сверкание было достойно сына Уэринга.

Скажи мне, ты все еще читаешь Вордсворта коленопреклоненным? Я с сожалением вспоминаю о тех временах, когда все твои мысли были мне известны и когда дни текли счастливо, полные тобой и надеждой. Я жалею о твоем развитии, если оно привело тебя к тому, что ты прозаическим языком говоришь о прозаическом браке и о медовом месяце, совпадающем с получением ученой степени. Я думаю, что ты слишком доволен этим совпадением.

Но все же я рад твоему письму. Не может быть, чтобы продиктовавшая его душа не была прекрасной! Эстер Стеббинс — поэт. Я склоняюсь над ее стихами и вдумываюсь в них, как вдумывался несколько дней назад в твое письмо. Я вызываю духа любви. Если женщина довольна (а насколько выше довольства ее чувство и сознание, что ты принадлежишь ей, а она — тебе!), разве это не лучший показатель того, что все обстоит благополучно? Я вызываю духа любви. Таков он при встрече, таков при расставании. Даже сегодня вечером, когда от всего веет холодом и все непонятно, мне удается разглядеть свет и тепло в твоих словах, и то, что я нахожу, создает твой образ; но мне пришлось погрузиться на большую глубину, пока мой дух нашел тебя, ибо ты позволил себе говорить, когда за тебя должно было говорить молчание.

Покажи мне подлинную Эстер Стеббинс, искру божественного огня, составляющего ее сущность. Над ее головой не пронеслись еще жизненные бури. Она будет смеяться и создавать из своего смеха поэзию. Если она плакала до встречи с тобою, тем легче ей будет улыбаться. Иногда смех звучит эхом рыдающего мизерере прожитых лет. Люди усмехаются в иронии страдания, улыбаются холодной, вымученной улыбкой смирения. Они смеются ради забвения, смеются, чтобы не умереть от печали. Пожимание плечами, движение губ, одно слово — и жизнь спасена. Лекарство столь же сильное, как и средство от эпилепсии: излечивая судороги, оно превращает больного в идиота. Если наш смех делает нас идиотами, то мы дорого платим за привилегию продолжать наше существование.