Юрий Софиев - Вечный юноша

Валя привезла эти стихи из Москвы, где они ходят по рукам в рукописи, как стихи Евтушенко. Все эти рукописи — нечто вроде современной «потайной» литературы.

33.

«… и молитвенницами за затолокший их мир Божий…»

Лесков.

«…несметного количества слеглого сена…»

там же.

«в разлатом циновочном вояже.

В своей нищебродкой жизни»

Из письма Рае

…Сам я в своей жизни, когда дело касалось меня, правда, не умел взвешивать и рассуждать, призывая на помощь здравый смысл. К «здравому смыслу» у меня всегда было ироническое и презрительное отношение — я жил чувством и страстями.

Мы только-только были объявлены женихом и невестой с Ириной (у нас не было еще физической связи), когда выяснилось, что Ирина неизлечимо заболела острой и тяжелой формой диабета. Я помню, какое возмущение у меня вызвали слова Ник. Ник., когда он заявил мне, что я вправе, в виду несчастных обстоятельств, отказаться от намерения жениться на Ирине. В мои 29 лет заявление Ник. Ник. показалось мне диким и оскорбительным. Мы очень любили с Ириной друг друга, и неужели от того, что бесконечно дорогой и любимый человек неизлечимо заболел, я мог разлюбить и отказаться от него?

Оборачиваясь на свою жизнь, я часто думаю, что никогда не был по-настоящему «взрослым» человеком, я всю свою жизнь оставался безрассудным юношей. И до седых волос так и не смог приобрести «почтенности», положительной солидности, не смотря на пузо. Сожалел ли я об этом? Нет. Никогда, нет! Сожалею о другом — слишком мало успел сделать в своей жизни, слишком много и бессмысленно зря растрачивал драгоценное время, слишком много с детства мечтал и мало действовал, слишком часто кипел впустую, постоянно искал, сомневался, постоянно боролся с самим собой. Некоторые вещи не могу себе простить. Между прочим, то, что в 1936 году не уехал вместе с Алешей Эйснером в Испанию, в интернациональную бригаду (для этого нужно было оставить на произвол судьбы умирающую Ирину, но не только это меня удерживало, на Иру сваливать нечего).

Я честно вел себя во время оккупации, но мало активно.

Не из трусости, а, видимо, по натуре своей я не борец.

Но я любил в своей жизни и любил по-настоящему, и это великое счастье, а вот ненавидеть по-настоящему не умел, именно поэтому и не стал борцом.

А свойственно мне не рациональное, а эмоциональное, чувственное, эстетическое восприятие жизни, и, увы, скорее пассивное, чем активное, хотя люди думают обо мне иначе, но я-то себя знаю лучше, чем знают меня люди…

Юрий Софиев

Отправил письмо Рае, 12/III.

«Никогда родина так не мила, как тогда, когда ее не видишь. Все маленькое, все скверненькое остается, а хорошее встает и рисуется в памяти»

Лесков (…)

«…добрая слабость простительнее ревности не по разуму — в том деле, где нет средства применить ревность разумную».

«На краю света», Н. Лесков.

Вот, однако же, можно было с такой силой и с такой правдивостью и честностью «клеветать» на чиновничью, официальную Россию.

Не боялся этого делать и Салтыков-Щедрин, потому что был русским писателем, настоящим, а не Пупосвинном, хотя и носил вице-губернаторский мундир.

Одна из (…) «статей» понятия «русский писатель» — анти чиновничество, до конца правдивая, независимая от всякой казенщины, официальщины.

34.

Объяснял ребятам.

(Длинный список русских царей, кто за кем — от Ивана Грозного до Николая II, со всеми ответвлениями их родословной и небольшими комментариями: «Период от Екатерины I до Екатерины II, когда судьбы империи решались в “горячих постелях”». Определение М.Ал. Алданова» — Н.Ч.).

35.

О Дуракове.

Энергия стиха. Нежный, лирический, иногда переходящий в каламбурность.

О, удивительное Вранье,

Расскажешь — скажут, что вранье.

Напоминает Давыдовское:

Он весь был в немощи;

Теперь попал он в мощи.

Общее и бурное воодушевление.

Цветастый платок.

Она серьезнеет, (гл. серьезность(?)).

Хороший. Шебутной (?) только.

(Шкляр? Шкявер?) Григорий Георгиевич.

(…).

Создатель музея Рериха в Париже.

Активный фр. резистант.

Через него я устраивал документы для Тони Платоненко.

(Вырезка из газеты «Тарсис в Англии», перед процессом Синявского и Даниэля». Фото девушки в купальнике и соломенной шляпе в горах — Н.Ч.).

1.

(Письмо кому-то — Н.Ч.).

10/IV

Многоуважаемый Леонид Натанович!

Извините, что отвечаю Вам с большим опозданием. Рад был Вашему письму. Я наконец начал работать у себя в Институте — вернее, дома, т. к. дирекция освободила меня от обязанности являться в лабораторию — прихожу только за материалом. Этим и объясняется мое опоздание с ответом. Я постараюсь постепенно ответить Вам на Ваши вопросы, но на некоторые из них, к сожалению, ответить не сумею. С Александром Салтыковым никогда не встречался, так как этот «глухой старый граф» был один из идеологов «Возрождения» — мира для моей среды враждебного. Салтыкову посвящает несколько строк Любимов «На чужбине» (216 стр.) — это был человек и «его круга» и его газеты. Ив. Лукаш тоже не бывал завсегдатаем парижской литературной среды и коротко с ним я знаком не был. Жил он под Парижем, в Медоне. Он умер, если не ошибаюсь, накануне войны. В мои студенческие годы, в Белграде — я впервые познакомился с его стилизованной романтикой 18 века. И нужно сказать, мы сразу запомнили его имя — белградская молодежь. Но впоследствии, в Париже, у меня с ним дальше шапочного знакомства дело не пошло. По работе случайные встречи с ним у меня оставляли всегда, все-таки, какое-то симпатичное впечатление.

Кстати о Белграде. Из всех центров русского расселения — Прага, Париж, Берлин, Брюссель и т. д. — Белград представлял из себя как бы концентрацию самых черносотенных моментов русской белой эмиграции. Если не ошибаюсь, чуть ли не до 1924 года словом, когда Пашича сменил Давидович, официальным представителем России в Белграде оставался бывший посол несуществующей царской России (даже не Временного правительства) Штрандман (?). Официально военным агентом был ген. Потоцкий, представлявший разгромленную врангелевскую армию. Единственной всесильной в среде эмиграции политической организацией был русский «Высший монархический Совет», возглавлявшийся неким Крупенским, вероятно, каким-то высшим чиновником несуществующей российской монархии. Все это ютилось под сенью короля Александра и, по-видимому, в (…) стране «русские беженцы» много лет получали правительственные пособия, сначала в размере 412 динар, затем, кажется, наполовину сокращенные.