Ирина Одоевцева - «…Я не имею отношения к Серебряному веку…»: Письма И.В. Одоевцевой В.Ф. Маркову (1956-1975)

Но Пиотровский все же понял и смертельно обиделся на Ю<���рия> К<���онстантиновича>, а заодно и на меня, как «вдохновительницу восторгов» перед «Гурилевскими романсами». Он, видите, считает себя «первым поэтом эмиграции» и имел наглость заявить, что Георгий Иванов был неважным поэтом, «плохим Фофановым» — в чем убедил нового врага, Померанцева. Если бы Вы только знали, до чего они все ползали на животе перед Жоржем. Впрочем, я все это напрасно сообщила Вам. Я очень, очень прошу, чтобы это осталось между нами. Конечно, вздор, что мое влияние на Терапиано вызвало похвалы «Гурилевским романсам». Они просто нравятся ему. И как бы ему при его вкусе они — спрашивается — могли бы не нравиться?

Еще конфиденциально — упрек в некоторой длине «Г<���урилевских> романсов» поставлен, только чтобы доказать «беспристрастие», чтобы были не одни только восторги. Не знаю, напишет ли Вам об этом всем Ю<���рий> К<���онстантинович>. Но помните, Вы от меня ничего не знаете. Ю<���рий> К<���онстантинович>, на которого я никак не могла рассчитывать, оказался выше всяких похвал в отношении памяти Георгия Иванова.

Вы и он только и оказались настоящими друзьями Георгия Иванова, а значит, и моими. Жаль, что Вы не прислали мне В<���ашего> письма с сокращениями. Алексеева уже послала его Рафальскому, а я его еще не читала. Спасибо за статью о Г<���еоргии> В<���ладимировиче>. — Epatage [240]— слово русское, но может сойти и за французское, раз существует epatement [241]. Никто не заметит, и к тому же pariszkaya nota его оправдывает.

Я хотела написать только два слова, а исписала вдоль и поперек целый лист. Мне всегда столько хочется Вам сказать. Пусть Вам будет хорошо.

Желаю Вам всего наилучшего — всему Вашему дому. Глубокий поклон собакам.

Сердечно Ваша

И. Одоевцева

8 декабря <1960 г.>

Дорогой Владимир Федрович,

Я очень давно Вам не писала, но помню Вас всегда. И очень нежно.

К тому же я получала сведения о Вас от Ю. Терапиано и знаю, что у Вас все благополучно.

О себе ничего веселого сообщить не могу, а жаловаться нет охоты. Вот я и молчу.

Все же мне очень хотелось бы быть с Вами в контакте. Вы — один из немногих, даже очень немногих, обитателей земли, которых я ценю. И как поэта, и как человека. Да, совершенно искренно.

Ценю я также и Вашего Моршена. Но, к сожалению, его теперешние стихи меня скорее огорчают, чем радуют. Надеюсь, что только временный срыв. А все же досадно.

Не сообщайте ему, пожалуйста, моего мнения о его после-тюленных стихах. Ведь неуместное замечание может ему принести вред. Я хотела бы теперь помочь ему советом, но он не из тех, кто слушает советы. Они ему ни к чему. Я же, напротив, нуждаюсь в советах, в поощрении, одобрении и «читательской любви».

Кстати, читали ли Вы в «<���Новом> р<���усском> слове», как меня Аронсон превознес, после статьи Адамовича обо мне? [242]Ваше утверждение, что Адамович производит в генералы, оказалось правильным. До сих пор я была только вдовой генерала. Теперь же и сама генерал, то есть сразу и генерал, и генеральша. Но это очень многим не по вкусу. А мне, не скрою, приятно слегка. На днях выходят мои стихи. И вот, я решилась Вас просить написать о них в «Н<���овом русском> слове», — если, конечно, Вам это не неприятно и не неудобно. Но Рафальский опять хочет меня «разгромить окончательно». И необходимо помешать ему в этом. И заранее занять в «Н<���овом> р<���усском> слове», заявить, что Вы дадите отзыв о моих стихах. Если бы Рафальский просто бранил мои стихи и даже пристрастно критиковал их, я бы ничего не имела против. Но он старается оскорбить меня, неизвестно почему. Кстати, он уверяет, что «восхищается» моими стихами и «любит» их. И даже где-то сказал, что я равна Ахматовой. Странная и отвратительная любовь-ненависть! Так вот — если можете и, главное, хотите, напишите обо мне. Если же считаете это для себя неудобным, я ни в какой претензии не буду. Не обижусь, хотя и пожалею.

Только очень прошу Вас сразу мне ответить, да или нет. Объяснять, почему «нет», не надо. Как и не надо против желания соглашаться писать.

Если «да», то я сейчас же пришлю Вам еще не сброшюрованные стихи, как уже послала их Тарасовой, пожелавшей о них писать [243].

Ну, вот. Теперь решайте. Но пусть это Вас не беспокоит и не огорчает. Отказывайтесь с легким сердцем — обиды не будет.

Какая идиотка Анстей. Я в «Современнике» нарочно для нее написала несколько строк о «Г<���урилевских> романсах» как Андрей Луганов [244]. Не могу надивиться ее непониманию поэзии. Ведь она сама недурно пишет. А в стихах чужих ровно ничего не смыслит — глупейшая статья о Пастернаке в «Гранях» [245]. А Ваши замечания о переводах Пастернака интересны [246].

Теперь у меня еще и другая просьба — нельзя ли получить пальто для Терапиано, зимнее и легкое. Он изнемогает от тяжести своего холодного пальто. Если можете раздобыть ему легкое и теплое, сделаете доброе дело. Вот его размеры:

Рост — 1 м<���етр> 75 с<���антиметров> рукава — 63 сант<���иметра> грудь — 49 <���сантиметров> талия — 110 с<���антиметров>!

Он, бедный, очень растолстел после операции, хотя и находится на вечном режиме.

Хотелось бы, чтобы Вы прибавили и костюм, но уже для старичка, нашего приятеля. Роста он такого же, талия — 95 сант<���иметров> Этого старичка любил Жорж, и я его даже выписала в Ганьи и забочусь о нем. Говорят, в Америке студенты охотно жертвуют свои вещи. Боюсь только, что все они тонкие.

Пожалуйста, если посылку не удастся послать, не пишите об этом Терапиано. Это я для него стараюсь. Сам он не стал бы просить.

Приезжала И.Г. Агуши — клялась в вечной дружбе, наобещала былей и небылиц и посылок. Но, уехав, по-американски все забыла. Бог с ней.

У меня неожиданно обнаружилась прекрасная фотография Жоржа. Когда соберусь с деньгами, размножу ее и пришлю Вам.

С самым сердечным и дружеским приветом и пожеланием благополучия всем Вам.

Ваша И. Одоевцева

18, Av Jean Jaures GagnyS/O 6 февраля <1961 r.>

Дорогой Владимир Федрович,

Я опять целую вечность не отвечала на Ваше такое дружественное письмо.

Но на этот раз у меня было смягчающее вину обстоятельство — я была очень больна, с жаром в 40,5. У нас тут злостная эпидемия гриппа, к тому же возвратного.

Но что меня удивляло, у меня ровно ничего не болело, так что хворать оказалось даже довольно приятно и даже утешительно.

Я все еще лежу в постели и, как всегда после сильной болезни, поглядываю на окружающее радостным взглядом. Все мне кажется лучше и милее, чем шесть недель тому назад. Жаль только, что пришлось пропустить столько литсобытий больших и малых.