Шарль Нодье - Адель

В некотором расстоянии от их дома, на опушке леса, я заметил человека высокого роста, судя по лицу — лет тридцати; он был бледен, небрежно одет, голова его склонилась на грудь, руки бессильно повисли, черные волосы рассыпались по плечам. Подойдя поближе, я заметил в его беспокойно бегавших глазах выражение какой-то пугливой меланхолии и понял, что передо мной сын тех обездоленных, от которых я только что вышел. «Ну, как, мой друг, — сказал я ему, — лучше ли тебе теперь?» — «Ах, — сказал он мне в ответ, — я думал, что станет лучше, когда на деревьях снова появятся листья, а луга зазеленеют, как бывало прежде; но, видно, весны не будет больше. Солнце такое тусклое и холодное, цветы распускаются такими бледными, а в полях одни только зимние птички чирикают по кустам. Бывало, раньше по вечерам поднимался такой нежный, такой приятный ветерок и мне так нравилось, когда он шевелил мои волосы. Теперь же веет только суховей, который иссушает все своим дыханием, и мне делается так страшно, когда он шуршит в мертвых ветвях. Если б мог я только вновь увидеть такую весну, как те весны, что бывали в дни моей молодости, мне кажется, я бы выздоровел тогда, но я думаю, их больше уже никогда не будет». Я заговорил с ним было об Адели, но он приложил палец к своим губам, как бы для того, чтобы заставить меня замолчать. «Не надо так громко называть ее имя, — сказал он, — не то о ней могут вспомнить. Ангелы ведь недолго живут на нашей земле; они никогда не стареют. Бог посылает их иногда, чтобы утешать больных и бедных, но он всегда так скоро призывает их обратно! И когда они умирают, то всегда улыбаются, потому что рады вернуться туда. Если вам случайно повстречается кто-нибудь из них — смотрите же, ни на минуту не теряйте его из виду, а не то все будет кончено навсегда».

Сказав это, он опустился на колени на какой-то большой камень и вполголоса стал молиться. Я отошел от него, и он этого даже не заметил. Идя обратно, я размышлял обо всем, что мне пришлось пережить за этот день; еще не ясно представлял себе, что я буду делать, но уже твердо знал, что Адель невинна.

Как раз когда я входил в замок Валанси, я увидел ее: она медленно шла по вестибюлю к лестнице, что ведет в ее комнату. Я бросился к ней и, порывисто схватив за руку, повлек за собой, не говоря ни слова, в гостиную, где находилось еще все общество. «Говорите же, мадемуазель, — вскричал я, вводя ее туда и совершенно не заботясь о том, что могут подумать о моем поведении, — говорите же, оправдайтесь, скажите, что вы не виновны в том, в чем вас подозревают! Ведь вы же на самом деле ходили каждый день в селение Дебуа ради добрых дел, — я только что убедился в этом; но объясните же нам, как могло случиться, что госпожа настоятельница отрицает свое участие в этих добрых делах, в этих благодеяниях, которые вы оказывали от ее имени, и что за тайна скрывается за всем этим». Сказав это, я опустился на стул и прикрыл глаза рукой, горя нетерпением услышать ее ответ и в то же время страшась услышать его.

Тем временем Адель бросилась к ногам настоятельницы. «Простите меня, — омывая их слезами, воскликнула она, — простите, что я посмела воспользоваться вашим именем! Добрые дела, которые я творила, творили вы, — ведь все, что у меня есть, дали мне вы, но меня так растрогали несчастья одной бедной семьи, что я, зная, как истощены ваши сбережения щедрыми подарками, которыми вы оделяете здешних поселян, позволила себе прибегнуть к собственной копилке, чтобы тоже испытать счастье делать добро. Могла ли я воспользоваться плодами этих добрых дел и присвоить себе благодарность бедняков, что по праву принадлежит вам одной? Что могла бы я сделать для них, если бы вы не сделали всего для меня?»

Какой тяжкий камень свалился с моего сердца, пока длилась эта сцена. Все присутствующие были растроганы, смущены… И мать моя, и г-н де Монбрёз, и даже Эдокси — все хранили почтительное молчание. Таково могущество невинности и добродетели! Каждый из этих высокомерных людей не мог не проникнуться невольным чувством смирения перед этой девушкой, о которой они еще недавно говорили с таким презрением. Что до г-жи Аделаиды, то она подняла Адель и, не будучи в состоянии выразить свое восхищение иначе, чем слезами, рыдала, держа ее в своих объятиях, в то время как смущенная Адель пыталась спрятать на ее груди покрасневшее от волнения и замешательства личико.

Как язвительно мог бы я теперь ответить на жестокие насмешки, которыми меня только что осыпали, если бы захотел воспользоваться преимуществом своего положения! Однако я постарался сдержать мое справедливое негодование и выразил его лишь суровым молчанием. Монбрёз — я склонен считать его человеком добродетельным, но чрезмерная строгость его правил, быть может поддерживаемая еще и прирожденной спесивостью, слишком часто заставляет его относиться с недоверием к добродетелям других, — Монбрёз тем не менее пожал мою руку, давая понять, что он доволен моим поступком. Наконец моя мать после нескольких слов, приличествующих случаю, велела подать свою карету; я поехал вместе с ней. Она была явно смущена, какая-то принужденность сквозила во всем ее поведении; несколько слов, случайно вырвавшихся у нее, дали мне понять, что наступила подходящая минута открыть ей то, что она рано или поздно должна будет узнать. Я заговорил об Эдокси и решительно заявил, что она никогда не будет моей женой. Правильно ли я почувствовал расположение духа моей матери, или же на нее произвел впечатление тон, которым я сообщил ей о своем решении, но она менее, чем я того ожидал, настаивала на своем, и все говорит за то, что она не будет больше неволить меня в выборе невесты.

Срочное дело вынуждает меня отправиться в город. Все собственное состояние моей матери зависит сейчас от исхода дела, которое должно слушаться в суде через несколько дней. Она поручила мне вести его. Если бы речь шла о личных моих интересах, никакая сила не могла бы заставить меня уехать отсюда в теперешних обстоятельствах; сам не знаю почему, какой-то непреодолимый страх… Право же, я, должно быть, кажусь тебе жалким со всеми этими суеверными мыслями, которые иногда овладевают мной!

Город внушает мне такое отвращение, что я покинул его тотчас же, как только мне стало возможно вернуться сюда, к своей уединенной жизни. Но не только это способствовало моему скорому возвращению. Мне не терпелось поскорее увидеть Адель и начать все необходимые хлопоты для того, чтобы больше не разлучаться с ней. Дни человека так быстротечны, что лишь ничем не объяснимое легкомыслие может отвлечь нас от желания сделать их прекрасней.

Дело матушки было весьма неприятным, она проиграла его во всех инстанциях, так что потеряла теперь все свои поместья. Ей остаются, во всяком случае, мои — я охотно отказался от них в ее пользу. Отныне она будет распоряжаться ими по своему усмотрению, без всяких помех и ограничений, и если все это называется жертвой, то, несомненно, существуют жертвы, приносить которые доставляет удовольствие. К чему мне излишняя роскошь? Простые вкусы да скромные желания — вот в чем мое богатство. Удобное поместье, приносящее немного больше дохода, чем это необходимо для удовлетворения насущных потребностей; небольшие, но хорошо содержащиеся сады, лесок, где можно, гуляя, предаваться мечтам; дом, скромный, небольшой, что не должно помешать ему, однако, быть изящным, а вокруг — прекрасная природа, многообразие живописных ландшафтов и прелестных уголков, плодородная земля, щедро питающая живущих на ней, и, если возможно, лишь столько бедняков, скольким я могу оказать помощь, — нужно ли что-нибудь еще, чтобы быть счастливым? Этот план менее всего плод воображения. Я был достаточно богат, чтобы сделать выбор, и вот выбор сделан. Добавь ко всему этому такую жену, как Адель, такого друга, как Эдуард, или, вернее, Адель и Эдуарда собственными персонами (ибо сердцу моему никто не нужен, кроме них), и мой приют станет волшебным краем, Эдемом, который я все еще надеюсь увидеть!