Николай Чуковский - О том, что видел: Воспоминания. Письма

Вот Мура входит ко мне в комнату — выросла — длинноногая — с бантиками в двух косичках — и несет книгу «В семье»: все хлопочет, чтобы и я прочитал.

У нас безденежье: Мурина болезнь поглотила кучу денег, Рувим [130]надул, «Круг» не шлет [131], словом, все по-старому. Но мой Некрасов выходит [132], Панаева вышла [133], и теперь будет гораздо легче.

О твоих деньгах: всякий раз, когда я прихожу за ними, мне говорят: взял Месс. Сейчас я звонил к Мессу — у него твоих 55 рублей. Он сегодня же отнесет их Марии Николаевне, а если ее не застанет, даст нам и мы пошлем тебе. Мама собирается с Мурой в пансион, но безденежье сделалось помехой.

Ну, прощай. Привет Тате и Марине. Пиши.

Твой К. Ч.

26 июля 1927 г. Сестрорецк [134]

Милый Коля! Боба провалился на устной математике — еду в город хлопотать о нем. Конухес ничего не устроил для Лиды — еду в город хлопотать о ней. Рувим не дал за этот месяц ни гроша, еду в город бить ему морду. Там и выяснится, когда я буду в Москве. Почему ты так рано стремишься в Питер. Успеет еще тебе осточертеть. Посидел бы до октября или сентября. Но если нужно быть раньше, выезжай в Москву около 15 августа, я буду там, в гостинице «Ливерпуль». Впрочем, мы еще обо всем сговоримся. Привет святому семейству. Твоих денег у меня было всего 50 р. Справлюсь в Госиздате об остальных.

Твой отец.

Пиши мне в Ленинград.

Начало августа 1927 г. [135] Сестрорецк Милый Коля! С твоими деньгами вышла чепуха: я потерял (то есть оставил в городе) твое первое письмо, где ты сообщал свой калужский адрес. Во втором письме твоем никакого адреса нет, а в третьем ты сообщаешь новый адрес, но просишь писать по старому, которого у меня нет. Сейчас я получил твой адрес от Бобы, из города — и шлю тебе деньги по телеграфу.

Странное вышло у меня положение:

1) я в Сестрорецке, 2) ты в Калуге, 3) Боба в Питере, 4) Лида в Саратове. Чувствую, что это только начало нашего семейного распада. Напишу тебе по всей четырем пунктам:

1. Сестрорецк. Погода сказочная. Ни одного плохого дня. Море милое, горячее, облака живописнейшие. Мы живем в трех минутах от моря. Каждый день ходим купаться — я, мама, Мура. Мура поправилась, но не совсем: температура прыгает, боли в животе, желудок не установился. Плохо то, что людей здесь очень много; я не могу спать; вся дача набита чужими людьми; хорошо то, что на взморье в курорте есть лодка, в которой я катаюсь каждый день. Море оказалось для меня дивным отдыхом — я не знаю высшей радости как заезжать далеко нагишом : выветривает все некрасовские корректуры, всего Клячку, всех Ангертов [136], остаются большие и спокойные мысли. Мама поправилась, варит варенье, много времени проводит на пляже, очень тоскует по Татке, по тебе, по Лиде, по Бобе, жалеет, что не может (за отсутствием адреса) ответить Марине. Я не пишу ничего — ибо только сегодня окончательно послал в типографию последние корректуры Некрасова.

Пункт второй. Твое житье в Калуге. От Бобы (который в своем письме к нам пересказал письмо Марины) мы знаем, что Татка здорова, что Марина весела и счастлива, что ты… впрочем, о тебе мы ничего не знаем. Неужели ты пишешь свою повесть — во время летних каникул? Счастливец! Наконец-то ты дорвался до возможности писать любимое, то, что на душе. Такая повесть страшно нужна. Все эти Бернет [137], Джемисон [138], Олкотт [139]ужасно устарели. Я сейчас перечел «Лорда Фаунтлероя», «Лэди Джэн», «В семье», «Без семьи» [140]— все это задушевно, но мизерно: бедные дети становятся в конце книги богатыми и дарят подарки тем беднякам, с которыми бедовали вместе. Доволен ли ты своей повестью? Хорошо ли она развернулась? В «развороте» все дело. Необходимо, чтобы злые были наказаны, чтобы в судьбе добрых, в конце концов, произошел благодетельный перелом и проч. и проч. Как был бы я рад послушать твои «Моря» — хотя бы в ванне, как я слушал здесь же, в Сестрорецке твою «Танталэну» [141].

Пункт 3-ий. Боба живет у Жени Штеймана [142]. Сдает экзамены. Через два дня мы узнаем, благополучно ли. Читает Тургенева, но застенчиво: прячет его в ящик, чтоб никто не видел, что вот он, Боб, а читает.

Пункт 4-й. Здесь Конухес, находящийся в отличных отношениях со всеми властями, взялся выхлопотать для Лиды возможность приехать на месяц. Если это случится, я поеду в Москву и выхлопочу полное спасение. Конухес ручается за успех. Он же утверждает, что сюда в Сестрорецк должен на днях прибыть Луначарский [143]. Если он не прибудет, я на будущей неделе еду в Москву. И оттуда хотел бы махнуть в Калугу, чтобы найти там тихий уголок, где бы можно было заниматься. Я занимаюсь лишь тогда, если ложусь спать рано. Мне страшно хочется писать свое, своего накопилось много, но в этой цыганско-опереточно-ресторанной обстановке ни строки не могу написать. И почему-то мне мечтается Калуга.

С Лидой я примирился. Мы обменялись очень задушевными письмами. Ее письмо все полито слезами, но я убежден, что добровольно она не уедет из своей трудовой коммуны. Ей там мил каждый гвоздик. А что мы можем дать ей взамен? Домашние ссоры? Нашу Чуковскую бестолочь? Уверен, что все это опротивеет ей до тошноты, и она затоскует по Саратову.

Вся надежда на Изю, который любит ее пламенно и умно. Татке, марине — горячий привет!

Сестрорецк. Лиственная, 6.

4 июля 1928 г. [144] Сиверская

Идиоты!

Почему Вы молчите!

Татка здорова. Целый день на воздухе. О Вас и не вспоминает. У нас благодать. Все мы здоровы. Ждем Ваших писем. Коля обещал мне написать — о бабушке [145], о Марусе [146], о Коле, о Кате [147]— и ни звука.

Не обращая на Вас никакого внимания, целую вышеназванных.

К. Чуковский.

4 июля

Сиверская

д. Абрамова.

Купальная 10/12.

16 сентября 1928 г. Кисловодск [148]

Воскресение, 16.

Милый Коля! Степочка полез на потолок [149]— а я, старый дед — в двух шагах от Эльбруса. Ах, если бы ты видел, какие нежные и благородные очертания гор, как величавы кипарисы, как сине небо и как счастлив я. Я по горам еще не ходил (мне запрещено из-за сердца), но маме здесь было бы чудесно — мама побывала бы и на Медовом водопаде, и на Кольце горе, и в Храме Солнца, и здорово укрепила бы всю свою систему. Здесь я вижу чудеса, которые творит нарзан с пожилыми людьми. Здесь, между прочим, отец Коварского, магистр фармации — очень моложавый старик 54 лет [150], который прыгает по горам как козел, а приехал почти инвалидом. Здесь Леонид Гроссман [151], у которого аорта в полтора месяца сузилась до нормальных размеров. Мы с мамой непременно в будущем году — будем жить в Кисловодске, а ты с Мариной пойдешь по Грузинской дороге. Дико и вспомнить о Сиверской. Привет Марине и Тате. Напиши мне подробно о себе и своих.